Русь. Том II

Санитары и сиделки уже таскали корзинки, кульки, свертки во флигель и накрывали на стол в зальце.

Митенька на минуту мысленно остановился на своей теперешней роли, на своей близости к с т а н о в о м у п р и с т а в у. Его коробило и смущало это общение. Но почему так получается? Ведь принципиально он не мог бы себе представить такого совмещения: он и становой пристав! А в действительности это совместилось великолепно. Мало того, он даже не чувствовал к становому никакого презрения, какое он, как либеральный, п о ч т и революционный (но без принципа насилия) интеллигент, должен был чувствовать ко всяким чинам полиции.

За стол село человек двадцать. Тут были и врачи лазарета, и сёстры, и офицеры из близстоявшего полка.

Только было Митенька собрался сказать становому, чтобы он посадил его с бледной блондинкой, продолжавшей на него взглядывать, как вдруг он остолбенел: он увидел в костюме сестры милосердия Кэт… ту самую Кэт, с которой он летом играл в горелки в Отраде.

Это была она. У неё был атласный крест на полной груди, накрашенные губы и из-под косынки на висках спускались завитые локоны волос.

Кэт хотела сесть с высоким офицером, который, заложив палец за борт френча, а другой рукой держась за спинку стула, улыбаясь говорил с ней пониженным голосом. Но она, увидев Митеньку, с радостным удивлением подняла брови и подошла к нему, с предательской лёгкостью бросив своего кавалера.

— Какая неожиданность! Глазам своим не верю. Я слышала, что к нам приехал какой-то ревизор… а он вот какой ревизор, оказывается! — говорила Кэт, постоянно облизывая кончиком языка губы, от чего они всё время были у неё влажные.

Она подала Митеньке свою горячую руку и не торопилась взять её обратно.

— Я хочу сидеть с вами, — сказала она, встряхнув головой и не взглянув в сторону офицера, который прикрыл рукой стоявший около него свободный стул, предназначенный для Кэт, и смотрел на неё, не спуская глаз.

Все сели за стол. Доктора и офицеры вперемежку с сёстрами. Высокий офицер, принуждённый пустить к себе пожилую сестру в коленкоровой юбке, закусил губы и каждую минуту взглядывал на Кэт из-за бутылок раздражённым, бешено-ревнивым взглядом. А она со своенравием красивой женщины как будто уже забыла о его существовании, и интимно-пониженным голосом разговаривала с Митенькой, очень близко наклоняясь к нему, отчего каждый раз с её круглого плеча спадала бретелька фартучка.

— Помните Отраду? — говорила Кэт.

— Ну, ещё бы!

— А помните, как мы в лунную ночь стояли на балконе, а около конюшен молодёжь возилась с лошадьми, потом они поехали, и долго виднелись в месячном свете их белые кителя?

— Помню, помню…

Кэт прижалась к нему своим тёплым плечом.

— Какие мы были глупые!

При этом продолжительно посмотрела на Митеньку, потом, не ожидая его ответа, прибавила:

— Сегодня я хочу пить…

— Я тоже, — сказал Митенька и, поискав глазами по столу, взял бутылку портвейна. Но Кэт с презрительным разочарованием оттопырила нижнюю губу.

— Водки?…

Кэт молча кивнула головой.

За столом было уже шумно. Пили за здоровье Митеньки; кто-то ораторствовал на весь стол, стуча вилкой по тарелке и требуя внимания; другой интимно говорил со своей случайной соседкой, не обращая ни на кого внимания. То и дело проливали красное вино на скатерть и посыпали эти места солью. Все были пьяны.

Кэт вдруг встала, посмотрела на Митеньку и вышла в соседнюю комнату, где помещалась спальня сестёр.

Митенька пошёл за ней туда.

Кэт стояла у зеркала и красила губы палочкой помады.

При входе Митеньки она оглянулась на него с загадочной улыбкой и продолжала нетвёрдой рукой водить помадой по губам и в то же время встречалась в зеркале с ним глазами.

Она стояла так довольно долго, точно она ожидала от него чего-то.

Митенька не знал, что он должен делать, и был в нерешительности.

Кэт отбросила губную помаду на столик, неожиданно повернулась лицом к Митеньке и, закинув сцепленные в пальцах руки на голову, стояла перед ним, почти касаясь его грудью.

Она стояла перед ним уже без улыбки и всё с тем же чего-то ожидающим взглядом.

Потом вдруг раздражённо сбросила с головы руки и, обойдя стоявшего на дороге Митеньку, вышла в столовую.

Когда Митенька тоже пришёл туда, Кэт, уже не глядя на него, сидела около высокого офицера и, развалившись на стуле, как делают актрисы, когда изображают пьющих женщин, чокалась с офицером и пила рюмку за рюмкой.

Все сделали вид, что не заметили, как Митенька выходил в соседнюю комнату, и опять стали чествовать его, как представителя центра. Потом благодарили пожилую сестру-хозяйку в чёрной косынке и очках за прекрасное угощение. А она, стоя в конце стола и держа в руках рюмку какого-то сиропа, с растроганной улыбкой кланялась то в одну, то в другую сторону. Митенька тоже подошёл поблагодарить её, но он чувствовал ревнивое оскорбление оттого, что в противовес всеобщему вниманию к нему, как к представителю ц е н т р а, Кэт так грубо бросила его и сидела теперь с высоким офицером, не обращая на него никакого внимания.

Он решил даже не смотреть в её сторону. Но потом не утерпел и оглянулся. Кэт в комнате не было. Митенька с чувством ноющей тоски пошёл её искать.

Он вошёл в ту комнату, где недавно был с ней. При его появлении с грохотом упал ночной столик у постели, Кэт и высокий офицер отскочили друг от друга. Она, повернувшись спиной к Митеньке, стала перед зеркалом пудриться, причем всё не попадала ваткой в пудреницу, а офицер смущённо закуривал папиросу.

LXXXII

Приостановка наступательных действий со стороны русских армий в начале 1915 года вследствие отсутствия снарядов больше всего беспокоила русскую буржуазию и кадетов, так как при таком положении дела трудно рассчитывать получить от войны то, что было дороже всего: получить Константинополь и проливы — «ключи от собственного дома».

Оценка создавшегося положения была тем суровее, что общество всю вину целиком относило за счёт правительства:

«Они хотели обойтись без нас, благодаря всегдашнему недоверию к интеллигенции (в то время как мы ясно сказали, что счёты сводить будем после войны), — вот налицо и результаты. Они будут ещё хуже. И это очень хорошо. Так и надо! Пусть народ узнает!»… и т. д.

Больше всего возмущало то, что ставка постоянно угощала общество стереотипными сообщениями: «Под давлением превосходных сил противника мы отошли на заранее заготовленные позиции».

Такие сообщения вызывали непомерный рост тёмных слухов; в столице говорили о тёмных влияниях при дворе, о том, что немка (царица) подготовляет сепаратный мир, потому и не сражаются больше.

Поэтому ставка решила выступить в печати с разъяснением:

«Переход наших армий на более сокращённый фронт является результатом свободного решения соответствующего начальства и представляется естественным ввиду сосредоточения против нас германцами весьма значительных сил; кроме того, принятым решением достигаются и другие преимущества, о коих по военным соображениям, к сожалению, пока не представляется возможным дать разъяснения обществу».