Русская революция. Книга 1. Агония старого режима. 1905—1917
Шрифт:
Упомянутая Милюковым «субъективная уверенность» в том, что высшие сановники идут на соглашение с врагом, не имела под собой ни малейших оснований. Грубо говоря, это был чистейший вымысел. Милюков, конечно, прекрасно понимал, что ни Штюрмер, ни кто-либо другой из министров не совершали измены, и каковы бы ни были недостатки премьер-министра, он оставался лояльным российским гражданином. Позднее, в своих мемуарах, Милюков признал это{690}. И тем не менее он чувствовал за собой моральное право клеветать на невиновного человека и бросать самые тяжкие обвинения в адрес правительства, ибо считал, что в настоящий момент всего важнее кадетской партии получить власть в стране, пока страна еще не погибла{691}.
На самом деле Милюков способствовал нагнетанию революционных страстей не меньше, чем все действия — или, вернее, бездействие — правительства.
«Упрощавшая молва в народе и в армии гласила: член Думы Милюков доказал, что царица и Штюрмер предают Россию императору Вильгельму»{693}.
И чувства, которым дала волю речь Милюкова, сыграли важнейшую роль в февральской революции{694}, первоначальным и единственно существенным мотивом которой было озлобление на предательское правительство.
Но и последующие заседания Думы были для властей неутешительными. Шульгин, лидер прогрессивных националистов, заявил, что страна, два года храбро сражавшаяся с врагом, «смертельно боится собственного правительства… Люди, которые бестрепетно смотрели в глаза Гинденбургу, затрепетали перед Штюрмером»{695}. И левые восторженно аплодировали этому монархисту и антисемиту. Единственным оратором, защищавшим власть, был Н.Е.Марков (известный как Марков Второй), закоренелый реакционер и патологический юдофоб, позднее, в эмиграции, поддерживавший нацистов, а в тот период получавший регулярные субсидии от Протопопова.
Заседания Думы, проходившие с 1 по 5 ноября 1916 года, отмечены нагнетанием революционного психоза: мощно ощущавшегося, необъяснимого стремления к разрушению всего здания российской монархии. Эти чувства, давно уже разделяемые радикальной интеллигенцией, теперь захватили и либеральный центр, и даже просочились в ряды консерваторов. Генерал-адъютант В.Н.Воейков, наблюдавший за происходящим из Ставки в Могилеве, говорил о том, что «массовый психоз проявился во внедрении убеждения о необходимости сломать и уничтожить нечто, тяготившее людей и не дававшее им жить»{696}. Другой современник писал в декабре 1916 года об «осаде власти, обратившейся в спорт»{697}.
Эти настроения пронизали все слои общества, о чем говорит поведение даже ближайших родственников царя, великих князей, примкнувших к Прогрессивному блоку. В конце октября, перед созывом Думы царь провел несколько дней в Киеве с матерью и близкими родственниками, предостерегавшими его от влияния жены и Распутина{698}. 1 ноября он принимал в Ставке вел. кн. Николая Михайловича, который не только был известен в обществе как историк-любитель, но и гордился репутацией самого радикального из Романовых, этакого русского Филиппа-эгалите. Он привез письмо царю, в котором умолял его избавиться от Распутина. Но он пошел дальше, затронув самый щепетильный вопрос о неблагоприятном влиянии императрицы:
«Ты доверяешь Александре Федоровне. Это вполне естественно. Между тем то, что она говорит тебе, не есть правда, она повторяет лишь то, что ей внушили. Если ты не властен отдалить ее от этого влияния, огради по крайней мере себя от постоянных систематических маневров, проводящихся через посредство твоей возлюбленной жены… Когда настанет час — а он уже близок, — с высоты трона ты можешь сам сделать министров ответственными перед тобой и законодательными учреждениями. И сделать это просто, естественно, без давления извне и по-иному, чем достопамятный акт 17 октября 1905 года… Ты стоишь на пороге эры новых волнений, на пороге эры покушений. Поверь мне, если я так настаиваю на твоем освобождении от цепей, которые тебя опутали, то делаю это лишь в надежде спасти тебя и спасти твой трон и нашу любимую родину от непоправимых бед»{699}.
Царь, не потрудившись прочесть письмо, переслал его жене, которая пришла в
невыразимый гнев и потребовала удалить Николая Михайловича из Петрограда{700}.7 ноября царь принял вел. кн. Николая Николаевича, командующего Кавказским фронтом, который уговаривал его позволить Думе назначить кабинет министров{701}.
Невероятно, но даже Объединенное дворянство, эта вернейшая и крепчайшая опора монархии, приняло в Москве и Петрограде резолюцию, поддерживающую Прогрессивный блок{702}. Действительно, трудно было найти сколь-нибудь значительного политического деятеля или группу, даже самого крайнего консервативного, националистского толка, не присоединившихся к общему требованию фундаментальных перемен в структуре и личном составе правительства.
Штюрмер счел себя вправе, не только из личных соображений, но и из интересов государственной безопасности, потребовать роспуска Думы и ареста Милюкова{703}. Однако он не нашел поддержки, на которую рассчитывал: царь и министры были скованы страхом. В правительстве его сторону взял один лишь Протопопов. Остальные предпочли избегать резких мер. Царь не хотел идти на окончательный разрыв с Думой и надеялся все уладить, не уступая в критическом вопросе о назначении ответственного министерства. 4 ноября он послал с примирительными обращениями к Думе военного и морского министров{704}. Александра Федоровна убеждала его держаться твердо, но царь потерял уже всякую волю. И вот, вместо того, чтобы защитить своего премьер-министра от клеветнических обвинений, — истинной мишенью которых был трон, — он решил пожертвовать им и поставить на его место кого-нибудь более угодного Думе. 8 ноября Штюрмер был выведен в отставку. Он так и не мог понять, что произошло, почему его обвинили в измене, в которой он не был повинен, и почему царь не защитил его от ложных наветов. Вскоре французский посол повстречал его на улице: он понуро брел, всецело погруженный в свои мысли и ничего вокруг не замечая{705}. (Он скончался на следующий год совсем сломленным человеком.)
Думу воодушевила отставка Штюрмера, в которой депутаты видели пример и подтверждение того, что ни один министр, им не угодный, не удержится на своем посту{706}. И новое назначение на освободившееся место А.Ф.Трепова, возглавлявшего министерство путей сообщения, только углубило их уверенность. Новоназначенный премьер-министр, по стандартам прежнего правительства, которое старческую немощь почитало залогом благонадежности, был человеком еще сравнительно молодым (ему было пятьдесят два года). Происходил он из семьи с давними чиновными традициями. На новом поприще он решился не уступать Столыпину, как и тот, вполне уверенный, что Россия не может долее управляться без содействия парламента. И ради достижения своей цели он готов был пойти на весьма смелые уступки: сформировать приемлемый с точки зрения Думы кабинет, отказаться от практики принятия законов по статье 87, облегчить положение рабочих, а также нацменьшинств — евреев и финнов{707}. В частных беседах с думскими лидерами во время перерыва в работе Думы (с 6 по 17 ноября) он заручился их поддержкой при условии отставки Протопопова.
В первой половине ноября 1916 года царь практически уступил революционным требованиям; окружающим он казался в те дни подавленным и безразличным{708}. И если бы русские либеральные политики могли трезво оценить положение, они бы убедились, что — по сути, если и не по форме, — они в общем-то получили то, чего добивались. Изгнав без достаточных оснований Штюрмера, заменив его премьер-министром, сочувствующим программе Прогрессивного блока, не распустив мятежную Думу, а предоставив ей возможность работать, царь сдался перед оппозицией. Но оппозиции, уже почуявшей запах крови, этого было недостаточно.
Несмотря на все свои благие намерения, Трепов мало преуспел. 19 ноября, когда возобновились заседания Думы, он обратился к ней с программной речью. Левые, предводительствуемые Керенским и Чхеидзе, встретили его оскорбительными выкриками, и в течение сорока минут он не мог промолвить ни слова [123] . Когда порядок наконец был восстановлен, он произнес примирительную речь, весьма напоминавшую по духу и содержанию столыпинские выступления в Думе. Он обещал положить конец беззаконию. Он просил помощи:
123
Дякин. Русская буржуазия. С. 251. Самых крикливых, и среди них Керенского и Чхеидзе, Родзянко на пятнадцать дней отстранил от работы в Думе.