Русские хроники 10 века

– Что, бояре, скажете? Будем креститься, ай погодим? Как город от Добрыни оборонить, то другое дело, – Угоняй пытливо всматривался в бородатые, багровые от пламени факелов лица.

Ответить никто не успел. На въездном мосту раздался конский топот. В Детинец вихрем влетел всадник, осадив коня, соскочил, бросил поводья воротнику. То был славенский старшина Одинец. Едва встав на землю, старшина вопросил:

– Что за сполох? Ай нурманны идут?

Ответил Угоняй.

– Беда, Одинец. Добрыня с дружиной и попами идут силком Новгород крестити. Что скажешь на то, старшина?

Одинец долго не раздумывал, слова сами сорвались с языка.

– А чего тут говорить? Не бывать тому. Не пускать Добрыню в Новгород. Мы никому не бороним креститися. Мучительств христианам не творим. Кто хочет, пускай крестится, в Новем городе и попы свои есть, и церковь. Не пускать Добрыню, не пойдём в греческую веру, при своей останемся.

Последние слова Одинец, разгорячась, выкрикнул, и ногой притопнул.

– Верные слова сказал, старшина! – Богомил, до сих пор молчавший, лишь взглядом пытавший верхних людей новгородских, резво подошёл к Одинцу, положил тому на плечи руки, крепко сжал их. Оборотясь, спросил с нажимом: – Что молчите, бояре? Ай готовы Перуна низвергнуть и пред попами на колени пасть?

Боярство заворчало, задвигалось. Степенный боярин Изяслав сердито пробормотал: «Людий вооружать надобно. Чего друг друга пытать?» Твёрдохлёб заголосил:

– Что ты, что ты, Словиша! Не пойдём в греческую веру! При дидовской останемся! Животы за богов наших положим.

– Все так мыслите? – строго спросил Угоняй.

– Все, все, – раздалось вразнобой, но без тени сомнений и колебаний.

– Тогда вот что, – быстро и повелительно заговорил тысяцкий, вступая в свои права. – Жители новгородские с нами согласны, в том не сомневаюсь. Словиша слово скажет, кто не уверен, укрепится. Вече ждать времени нет, того и гляди Добрыню дождёмся. Надобно Великий мост разбирать и ворота городские запереть накрепко.

Новгородская верхушка княжей воли не принимала. Возможно, кто в душе и помысливал о новой вере, да на миру тайным помыслам воли не давал, и потому городская головка в своём отношении к новой вере была единодушна. Это единодушие позволяло тысяцкому действовать без оглядки. Сам Угоняй греческую веру отрицал категорически. Христианство означало самовластье киевского князя, засилье попов, да и крепка была вера тысяцкого в славянских богов.

– Не все славенские успели мост перейти, – с сомнением вымолвил Одинец.

Угоняй оборвал старшину.

– Не можем ждать, старшина. Кто сумеет, на лодиях, на челноках переправится.

– В Ладогу, за дружиной послать надобно, – подал голос боярин Изяслав.

Тысяцкий оборвал и боярина.

– А как нурманны заявятся? Кто оборонит? Мы меж собой драчку устроим, ярлам только того и надобно. Сами от киян отобьёмся.

Одному сотнику Угоняй велел с ротниками поспешать на мост и разобрать настил, другому – запереть обои городские ворота, усилить дозоры.

Старшины ушли к своим кончанам, тысяцкий, верховный волхв, бояре вышли на Торговище, поднялись на степень. Било смолкло.

– Братие новгородцы! – заговорил Богомил, и на площади воцарилась тишина, нарушаемая лишь потрескиванием факелов. Новгородцы ловили каждое слово сладкоголосого Словиши. – Киевский князь Владимир задумал силком крестити нас, новгородцев, нас, чьи диды пришли на берега реки Мутной, водимые боголюбивым князем Славеном. Неужто поддадимся княжему самоуправству, забудем и предадим Рода, давшего жизнь всему сущему, вдохнувшему жизнь в человеков? Забудем Перуна, Дажьбога, Макошь? Неужто забудем богов славянских и падём на колени перед лживыми греками? Братие, зову вас отстоять нашу веру славянскую, богов наших милостивых, заботливых!

Богомил смолк, колеблющееся пламя факелов освещало словно не многолюдье, а возмущённое Нево-озеро, на которое примчались Стрибожьи чада, нагулявшиеся на Студёном море и устроившие кучу малу на тихом доселе озере. Не в набег, не в кровавый поход звал Словиша, но постоять за веру дидовскую, защитить богов славянских. То для русича святое дело.

И площадь выдохнула:

– Отстоим веру! Не предадим, защитим богов наших!

Рядом с седобородым волхвом встал тысяцкий. Подняв руку, Угоняй потребовал тишины.

– Жители новгородские! Недосуг речи говорить, Добрыня вот-вот явится. Речами да криками не защитить дидовскую веру, не отстоять богов славянских от поругания. У кого есть оружье, поспешите домой, собирайтесь на берегу у Великого моста, не давайте киянам переправляться. У кого оружья нет, ступайте в Детинец, сотник выдаст, на кого хватит. Жители Людина конца, хоть с Велесовой, Рядитиной улиц, тащите пороки и каменья к Великому мосту. Будем те каменья в зловредных киян метать, коли сунутся.

Отдавливая ноги, награждая чувствительными тычками засонь, новгородцы последовали указаниям своего тысяцкого, устремляясь живыми потоками с Торговища. Площадь опустела, звёзды блекли, на востоке мутно серело.

4

Добрыня, усвоивши с молодости привычки храброго Святослава, в походах тело не нежил, искусных сокалчих с собой не возил, шатрами, перинами лошадей не утруждал, спал под открытым небом, на поистёршейся шкуре. Первые же звуки, издаваемые тревожным билом, сорвавшись с башни новгородского Детинца, Стрибожьими чадами разлетевшись окрест, пробудили воеводу. Помянув леших, призвав на головы новгородцев Перуновы родии, воевода резво поднялся с жёсткого ложа. Бесцеремонно растолкав гридня, чей молодой сон не могли прервать никакие набаты, велел кликать сотников, звать Путяту, Воробья. Прибежавшим на зов полусонным сотникам велел поднимать дружину, седлать коней, готовиться к выступлению.

Путята с Воробьём не торопились, оболоклись в одежды, чинно прошествовали среди поднявшеся суматохи. Пока бояре проделали путь от шатра к походному ложу Добрыни, тому подвели коня, два гридня держали пылающие факелы. Воевода нетерпеливо поглядывал на норовистых сподвижников. Обращаясь сразу к обоим, наказывал:

– Собирайте, не мешкая, обоз, дружину, идите к Новгороду. Я возьму пару сотен, поскачу сей же час. Упредили новгородцев, готовят что-то супротив, поспеть бы.

Стан зашевелился, подал признаки жизни. Запылали факелы, костры, злые, не выспавшиеся дружинники ловили, седлали коней. Десятники окриками подгоняли неторопких, кметы отвечали ворчанием. Просыпался и обоз. Попы собирались в одну чёрную кучу, галдели. Запрягали лишь одноконный епископский возок. Служке и престарелому вознице помогал сам епископ.

– Этому что не терпится? Странный поп.

Рассуждения Иоакима о вере, деяниях апостола Павла, обращавшего язычников, вызывали у Добрыни недоумение. Все попы как попы, этому же что-то надо. А что, и сам не поймёт. Язычество – бесовщина. Всё. Князь повелел креститься. О чём рассуждать? Князю виднее. Сколько они с князюшкой передумали о том, сколько ночей не доспали, прикидывая и так, и эдак. Так нет, этому настырному попу надо до чего-то докапываться. Объяснил бы толком, до чего?

Вдали от сыновца злые мысли о нём отодвинулись в сторону. Сейчас, будто в былые годы, Добрыня думал о нём, как о «князюшке», сыне сестры, так и не вкусившей по-настоящему женского счастья. Желя о преждевременно ушедшей сестре переносилась на её сына, обернувшись в отцовскую заботливость.