Русский боевик

— Не кричите так, — попросил Пушкин.

— Ага, не любишь правду, жид!

— Правду никто не любит, но кричать не надо, вещайте спокойно.

— Суки, — сказал Стенька. — Несчастная Россия, сколько она терпит, сколько мучается — за что? Воевали, работали, блядь! За что? Мы — самые терпимые во всем мире. Хочешь исповедовать свою подлую религию? Валяй. Хочешь жить с нами, жрать наш хлеб? Сколько угодно. Голодный? Накормим. Голый? Оденем. Кто еще так себя ведет, кроме русских? Кто? И нас же, русских, считают агрессивными, нам же пытаются навязать ханжескую псевдо-демократию, и говорят, что мы против свободы! В чем виновата Россия? В чем?

— Водится за Россией один большой грех, — сказал отец Михаил, наливая себе коньяку. Потрогав шов над бровью, он поморщился.

— Не трогайте шов, — велел ему Милн.

— Хорошо, не буду, — послушно согласился отец Михаил.

— Эдька, отцу Михаилу нужна свежая рубашка, — заметила Аделина.

— Да. Я принесу.

— Какой же это грех, а? — спросил продолжающий петушиться Стенька. — Какой? В чем мы виноваты?

— Вы лично — в неумении вести себя в обществе, — сказал отец Михаил. — Орете, руками размахиваете.

— Как еврей, — подсказал Пушкин.

Милн, Некрасов и Эдуард засмеялись.

— Нет, я хочу знать, какой грех! В чем Россия провинилась?

— А действительно, святой отец, — с легким, надменным вызовом присоединилась к Стеньке Марианна. — Какой такой грех Россия, по-вашему, совершила?

Отец Михаил отпил из снифтера.

— Надо бы мне бороду сбрить, — сказал он, трогая бороду. — Кровища запеклась. Если просто подрезать — буду похож на гомосексуалиста, а после недавних скандалов у нас с этим строго. Вот только бритву я не захватил.

— У меня есть электрическая, — предложил Эдуард, — но нужно будет спуститься в подвал, к генератору.

— У меня с собой Жилетт, — сказал Милн.

— У меня неплохая…

— У меня…

Некрасов и Пушкин начали и осеклись одновременно.

— У меня есть, для бритья ног, — сказала Аделина нетерпеливо. Ей вдруг пришло в голову, что надо бы поговорить с Милном и Эдькой наедине, причем немедленно.

— Так в чем грех России? — настаивал Стенька. — Ну, власть Зверя, это понятно — но это везде так. А в чем конкретно виновата Россия?

Отец Михаил не ответил.

— Нет, вы отвечайте!

— Стенька, уймись! — потребовал Эдуард.

— И сказать-то вам нечего! — изображая глубочайшее презрение бросил сквозь зубы, но громко, Стенька. — Так же, как этим двум евреям. Только бы обвинить, только бы… эх…

Некрасову захотелось все-таки настоять, что он не еврей, но он подумал, что это будет выглядеть глупо, а также — невежливо по отношению к Пушкину, и он промолчал.

— Ничего, ничего, разберемся, — продолжал Стенька, впадая в ораторский раж. — Отделяются от нас? Скатертью магистраль! Подохнут без России. Хохлы — вон как загибаться начали. А мы им кран перекроем! Прибалты — на хуй их, прибалтов. А Европе газ перестанем поставлять, если будут выебываться. Вот только надо придумать, что делать с амерами. Эти мрази везде баз своих понастроили, в Киргизии, везде. Ну ничего. Вот Эдуард наверное знает. Эдуард, что делать с амерами?

— С амерами осторожно надо, — заметил Милн, поднимаясь и идя к стойке за новой бутылкой.

Возникла еще одна пауза.

— А Кудрявцев-то не прав, — вдруг подумал вслух Некрасов.

И снова возникла пауза — будто невидимый дирижер, стоя за невидимым пультом, отсчитывал такты, взмахивая палочкой. И он же, будто бы, по прохождению нужного количества тактов, кивнул Пушкину — именно в тот момент, когда Марианна чуть было не поддержала Некрасова.

— В чем именно? — спросил Пушкин. — В какой области?

— Вы знакомы с его писаниной? — решил уточнить Некрасов.

— Я думал, что отвечать вопросом на вопрос — привилегия евреев, — сообщил Пушкин. — Знаком. Кто ж с ней в Новгороде не знаком. Из читающей публики.

— Кудрявцев утверждает, что правда может быть воспринята многими одновременно только если она облечена в метафорическую форму.

— Вы не согласны?

Некрасов сделал неопределенный жест.

— Оказывается, правда может быть воспринята только в форме шутки, — сказал он.

— Правильно, — вдруг поддержал Некрасова Стенька. — И именно поэтому Зверь все время шутит.

— Стенька, заткнись, — велела Аделина.

— Не указывай мне!

— У Зверя нет чувства юмора, — подал голос отец Михаил, а затем повернулся к Стеньке. — Ведите себя прилично, сын мой.

— Ого, вот оно! — закричал Стенька, радуясь. — Все вы такие, вся верхушка, только и ждете, как бы продаться — либо евреям, либо католикам. Предатели! Хуже евреев. Те то хоть просто садятся на шею русскому народу, как только появляется возможность. А вы — хуже. Вы делаете вид, что вам открыта вся правда…

— Что-то вы с этой шеей русского народа, э… как-то… — начал было Пушкин, но Некрасов тронул его за плечо.

— Да, евреи лучше вас! — заявил Стенька отцу Михаилу. — Вот эти двое — лучше вас! Они хоть просто садятся на шею…

— А, ебаный в рот! — рассердился Пушкин. — Подскажите, пожалуйста, мне лично как это сделать, чтобы было комфортно.

— Нашли, с кем связываться… — предупредительно сказал Некрасов.

— Что сделать? — взвился Стенька. — Что сделать, еврей?

— Сесть на шею русскому народу. Если не трудно. Я все время пытаюсь сеть русскому народу на шею, но не то шея слишком скользкая, сваливаюсь все время, не то сидение на этой шее менее выгодно, чем несидение. Помимо этого, шея — это слишком общо. На вашу личную шею — это и думать глупо. Вы ведь в своей жизни больше двух недель в общей сложности не проработали.

— Не у меня, но у моих соотечественников, — возразил Стенька. — И нечего на меня орать!

— Я не ору.

— Вы в меньшей степени на шее сидите, согласен. Хотя, если подумать, черт его знает, чем вы там занимаетесь, в своих научно-исследовательских институтах. Степени получают, умные разговоры ведут — и все. Почему мы должны вас содержать? Все вы — ученые, коммерсанты, шоубизнес — жиды, блядь, все сидите на шее у народа, да еще и измываетесь над ним!

— Ты меня не относишь ли к шоу-бизнесу? — спросила Аделина. — И к жидам, заодно?

— Тебя? Э… при чем тут ты?

— Это ты потому такой возмущенный вдруг оказался, что тебя в игру не приняли? Отказали тебе в астренском гражданстве? Сказали — иди отсюда, славянская харя? Маргиналом себя почувствовал, проповедник? Мразь ты, Стенька.

— Лин, он не мразь, — вступился за Стеньку Эдуард. — Не горячись.

— И пусть, — согласился Стенька. — Целый год она мне голову морочит. Я для нее сословием не вышел. И правильно! На мне печати Зверя нет! Она желает иметь дело только с теми, кто с печатью.