Русское зазеркалье

How valid can be the information that we receive by mediation of the nocturnal part of our mind? To what extent does contemporary art still require this part? How is it possible to talk about artistic education when considering that education basically relies on the diurnal activity of our mind? Do art and education mutually exclude each other, and if they don’t, how can they possibly come together? I will be happy to receive some answers to these questions from you during the second part of our lesson.

Let us, secondly, give a thought to the guffaw the old man utters when he sees his younger self. What is he laughing at? Is it the futility of all human endeavors?

What youthful mother, a shape upon her lap

Honey of generation had betrayed,

And that must sleep, shriek, struggle to escape

As recollection or the drug decide,

Would think her Son, did she but see that shape

With sixty or more winters on its head,

A compensation for the pang of his birth,

Or the uncertainty of his setting forth?

—to quote from William Butler Yeats’s Among School Children: a poetically shaped question to which I have no answer to provide. You have probably noticed that the song I have been talking about for already half an hour poses more questions than it gives us answers. Good questions are not less valuable than good answers. I will admire those of you who will attempt to provide a meaningful answer to this poetically shaped question.

Why is author’s alter ego in dirty rags, thirdly? Doesn’t it actually mean that he dreads himself? Do not we, too, dread ourselves when seen from aside? Have you ever tried to record your own voice and to replay it to yourselves? Don’t you hate listening to your own voice? I am very close to say that I do. Imagine that we could invent a machine recording our own thoughts and emotions and that we would be able to replay them to ourselves. Would we bear it? Would we be able to simply recognise ourselves in this emotional mirror?

We most likely wouldn’t. The author does not recognise his other self who is only some years or maybe some two decades older than he is. I do not want to interpret it in Freudian terms, and I do not see it as a sign of psychopathology. For me, it simply means that we are afraid of our own selves, because we do not really dare to look at what we truly are. According to Jean-Paul Sartre, ‘Hell is other people.’ True, but not quite, because before it ever comes to others, Hell is us. We do not accept what we are. (Can you explain why?) How can we ever hope to coexist with others? We fail to learn ourselves. How can we ever hope to learn others? ‘Each of us bears his own Hell’—I guess it was Virgil who said that.

This was my exploration of ‘Foretelling My Destiny’ by Alexander Rosenbaum. I hope you have enjoyed it.²⁹

~ ~

Наши занятия проходили в не очень большой аудитории, широкой и короткой, имея в виду, что маркерная белая доска за моей спиной была на длинной стене. По обе стороны от прохода стояло три ряда столов, за каждым из которых теоретически помещалось четыре студента, итого аудитория могла вместить двадцать четыре слушателя – «избыточная мощность» для группки, записавшейся на мой спецкурс. Патрик в этот раз никуда не выбежал, сидел и слушал с нервным вниманием, порой приоткрывая рот, так что я всё время собиралась предложить ему спросить, что он хочет, и один раз почти это сделала, – но нет, поймав мой взгляд, он отводил глаза, а ради человека, который на тебя не смотрит, прерывать лекцию вроде и совсем неуместно. Итак, Патрик никуда не убежал, но некоторая ротация всё же произошла.

Во-первых, примерно на половине моего монолога дверь открылась, и в класс бесшумно вошёл сэр Гилберт. Я так по-ребячески обрадовалась ему, что вся разулыбалась и уже хотела помахать ему рукой – он, тоже улыбнувшись, приложил палец к губам, на цыпочках подошёл к месту на третьем ряду, беззвучно отодвинул стул, сел. Кажется, его появления никто и не заметил – только Патриша бросила быстрый взгляд через плечо.

И вот Патриша как раз учудила. В моей группе было девять студентов, из них шесть британцев (Сирша, Кэри, Кэролайн, Люк, Патрик и Адам), один француз, полностью, впрочем, натурализованный, с отличным английским (Конрад), одна португалка (Бригида) и одна американка (Патриша): девушка среднего роста, худая как жердь («плоская как доска», сказал бы мужчина, но ладно уж, что там – не будем словесно харассить бедняжку), с хорошими густыми волосами, но отнюдь не красавица, увы, даже не миленькая. Британцы и Конрад садились обычно на первый ряд, Бригида – на второй ряд слева от прохода, ближе к учительскому месту, Патриша – на второй ряд справа от прохода. Получалось, что она сидит на своей половине ряда в гордом одиночестве. Как и Бригида, впрочем, но если Бригида, не очень хорошо говорившая по-английски, этим не тяготилась, то американочка, похоже, страдала своей отвергнутостью. Даром что прямо передо мной на первом ряду оставалось одно свободное место – нет, так близко ко мне она сидеть тоже не хотела, видимо, считала это некомфортным… Во время первой лекции она и рта не раскрыла, просто сидела, хлопая глазками, с прямой спинкой, так что у меня не было возможности понять, умненькая она девочка или не очень. Оказалось – не очень…

Но обо всём по порядку. Ближе к концу лекционной части Патриша встала и вышла, как за два дня до неё Патрик, но если в уходе Патрика просто чувствовалась некая брезгливая усталость, отказ от желания быть свидетелем странного перформанса, смысла в котором он не видел, то Патриша будто несла на плечах весь груз оскорблённой в её лице американской нации. Сэр Гилберт приоткрыл рот: для него этот демарш, как и для меня, был, видимо, неожиданностью. Несколько голов повернулись вслед американке – покровитель колледжа был при этом наконец замечен, и три-четыре студента его поспешно поприветствовали. (Остальные – нет: похоже, покровитель был не очень частым гостем, появлялся раз в году на торжественном мероприятии, а кто на таких мероприятиях не бывал, и не знал, как он выглядит.) Сэр Гилберт, ответив на приветствия, дал жестом понять, что не хочет мешать занятию, и вышел из класса так же бесшумно, как вошёл. Аккуратно прикрыл за собой дверь. Как жаль! Я бы и его не постеснялась вовлечь в обсуждение, а он, вероятно, охотно бы поучаствовал.

Ближе к концу всего занятия в дверь просунулась головка Ани:

– Miss Florensky, the principal would like to see you. Morning!³⁰

Между прочим, как я узнала, официальным названием должности руководителя было здесь vice-chancellor³¹, но Аня зачем-то упорно называла свою начальницу the principal³²: может быть, ей само слово нравилось. Отпустив группу, я поспешила за ней; Аня, идя впереди, изредка оборачивалась, будто проверяла, не убежала ли я. (Что хоть там такое стряслось?) Довела меня до самой двери кабинета директора, с улыбкой её открыла, вошла вслед за мной, закрыла дверь и встала у неё будто вежливый улыбающийся часовой.

В кабинете, кроме самой миссис Уолкинг, уже был сэр Гилберт, благодушно развалившийся сбоку на маленьком кожаном диване. Я поздоровалась с руководством, присела на стул для посетителей.

Миссис Уолкинг, не глядя на меня, вертела в руках какую-то безделушку. Поймала мой взгляд, вымученно улыбнулась

[сноска через несколько страниц]:

– Morning! The thing is, Alice… Patricia has complained about you.

– What about? – выдавила я. Приехали! Сейчас уволят меня с волчьим билетом, и визу не продлят, и «водочки нам принеси, мальчик! Мы на родину летим». Только мне, в отличие от героев «Брата-2», никто не поднесёт водочки.

– I didn’t get it right, something about intimidating her—she was furious, actually, simply boiling with rage. Miss Welsh, could you please find Patricia and bring her here?

– Yes, madam! – мелодично отозвалась Аня и ушла за жалобщицей.

– I say again, – подал голос со своего места сэр Гилберт, – that Ms Florensky is an outstanding lecturer whom I would be proud to have as my professor if I were a student.

– Sir Gilbert, thank you, – пробормотала я еле слышно.

– Of course she is! – ответила директор почти сердито. – You know as much as I do that it is not about her being an outstanding lecturer.