Самый завидный подонок

Я скучаю по тем дням, когда терялся в создании структурных мостов и крошечных моделей. Это меня успокаивает. Я был бы счастливее, если бы мог просто проектировать, но компания нуждается во мне.

Я пододвигаю новый ствол к Вики и её крохотной технике склеивания.

— Это то, что надо, — весело произносит она.

Я смотрю на неё так, будто не нуждаюсь в её грёбаных комплиментах по поводу моей техники изготовления моделей.

Она смотрит вниз, пристыженная.

Я смотрю, как поднимается её грудь, как переливается свет на тёмной ткани, покрывающей её декольте, стараясь не слишком долго думать об этом.

Её губы приобретают форму бантика, когда она дует на высыхающий клей. Она хоть знает, что делает?

Конечно, знает. Она же мошенница. Мне нужно всегда помнить об этом.

Снова кончик розового языка!

Многие женщины облизывают свои губы при мне — томный взгляд, облизывание губ, у каждой есть подходящий момент. Но самое похотливое облизывание не имеет ничего общего с появлением розового кончика языка Вики во время сильной концентрации. Она и эта её маленькая колдовская улыбка, и безумные навыки клейки деревьев, и розовый кончик языка.

Чёрт.

Она держит его так, чтобы я видел, вертит, изучает.

— А ты как думаешь?

Я не смотрю на дерево.

— Почему ты уехала из Вермонта? — спрашиваю я.

— Что?

— Две молодые девушки. Их родители умирают. Зачем уезжать? — мне это показалось подозрительным, когда я прочёл об этом в отчёте. — Почему бы не остаться?

Она отворачивается:

— Прескотт находится в глуши. Довольно сельская местность.

— Если бы я хотел знать об этом, я бы посмотрел в Google.

Она опускает взгляд, тень от густых ресниц скользит по высоким скулам. Я чувствую, что она что-то скрывает, и радуюсь. Я хочу, чтобы она солгала, и чтобы это было очевидно. Что-то, чтобы противодействовать тому, как приятно проводить с ней время. Как же я восхищаюсь её спокойной сосредоточенностью. Её чувством юмора.

— Наверняка вы знали людей оттуда. А перехали в незнакомый город.

— Мне там… не понравилось, — Вики приклеивает крошечный завиток к новому дереву.

— Почему же?

Она долго молчит. В конце концов, девушка произносит:

— Это случилось, когда я училась в школе. Люди меня возненавидели. Действительно возненавидели. Это была не обычная такая ненависть, но определённый инцидент вызвал ко мне слишком сильную ненависть во всей округе. Я не сделала ничего плохого, но… — она замолкает. — Это не имеет значения. Это была одна из таких вещей.

В её рассказе есть доля правды, и я хочу услышать всё, но инстинктивно знаю, что если буду настаивать на большем, она отступит. Не отсюда ли её упорство? Это поэтому она решила обмануть людей из-за их денег? В качестве одной из форм расплаты? Бывают моменты, когда она, кажется, затаила обиду.

— Должно быть, это было… тяжело.

— Одиночество и ненависть — это совсем разные вещи, — тихо говорит она.

Я завороженно наблюдаю, как она начинает приклеивать новый завиток, располагая ветви под углом к неиспорченным деревьям.

Некоторое время она молчит. Затем:

— Быть тем, кого ненавидят — это как ожог. Он продолжает болеть ещё долго после этого. И мелочи, которые не причиняют боль другим людям, жгут как ад. Иногда даже солнечный свет причиняет боль. Не знаю, зачем я тебе это говорю.

Я знаю почему. Потому что нахождение в этой мастерской вместе ощущается словно затишье перед бурей.

Я не должен был сопереживать ей, не должен был чувствовать эту странную связь с ней — скрытую. Будто подземный поток, несущийся между нами.

Она проталкивает готовое дерево в кусок пенопласта, устанавливая его рядом с остальными восстановленными деревьями.

— Может, нам стоит переделать этот фонарь?

— Возможно, — говорю я.

Она подбирает наиболее рваную, наиболее влажную стратегию.

Я хватаю бальзовое дерево.

— Длинные ветви обрезать труднее всего. В этом есть какая-то хитрость, — я беру линейку и делаю два тонких надреза, а затем обрабатываю часть при помощи большого пальца.

Её яркие глаза встречаются с моими, когда я протягиваю его. Тут я замечаю, что глаза у неё не просто карие, а карие с зелеными искорками, словно крошечные осколки пивного бокала из разноцветных бутылок.

— Что? — спрашивает она.

Я отрываю свой взгляд от её глаз, изо всех сил стараясь подавить биение своего сердца. Мошенница, напоминаю я себе. Мошенница, мошенница, мошенница.

Напоминание об этом заставило взять себя в руки. Мы заканчиваем с восстановлением.

— Выглядит неплохо, — я опускаюсь на колени и осматриваю модель с пола, как это делает Ренальдо.

Она упирает руки в бёдра:

— Ты даже не можешь рассказать.

Я смотрю на это с другой стороны.

— Это ты не можешь.

— Ты собираешься рассказать мне, почему так важно, чтобы всё было правильно? — она сгорает от любопытства по этому поводу.

— Нет, — просто отвечаю я.

— Что? Ты просто не хочешь мне рассказать?

— Хм… — я сжимаю губы. — Нет.

Её губы приоткрываются:

— Просто нет?

Я пожимаю плечами.

— Да пошёл ты, думаешь, что ты такой забавный, — она складывает руки на груди. — Генри. Все взгляды устремлены на Генри, принца всего, что он видит. Он самый завидный ублюдок Нью-Йорка! Он знает все ваши имена, и, о боже, он тааааакой забавный.

— Как ты меня только что назвала? — спрашиваю я, сдерживая улыбку.

— Ты меня слышал.

Я поправляю дерево, стараясь не наслаждаться нашим таким неправильным разногласием и тем, насколько ей всё равно.

Когда я снова поднимаю взгляд, она смотрит на модель. Не на меня — на модель.

— Ты сказал, что всё будет выглядеть по-другому, если добьёшься своего. Если бы это не было так далеко от магистрали. Чем бы это отличалось?

Этот вопрос меня удивляет. Она говорит серьёзно. Она действительно хочет знать.

— Ты когда-нибудь замечала, что многие новые здания создают вокруг себя мертвую зону? Металл и камни, которые останавливают всё?