Санаторий Арктур

— Адэ, адэ! Благодарю вас, вы очень были ко мне добры!

И тогда Инга с разбегу подлетела к столу англичан и, почти задыхаясь, выпалила пасторше:

— Я хочу вам сказать спасибо за ваше поздравление, сударыня. Это было необычайно любезно с вашей стороны и доставило мне огромную радость.

Англичане смолкли. Пасторша сосборила все морщины на лбу, брови ее соединились с прической, она оглядела Ингу с головы до ног.

— О, пасха, — выговорила она старательно на негодном немецком, но таким тоном, который сразу объяснил, что хотя в этот праздник допустимо снизойти к каким угодно нациям, однако избави бог питать надежды на сближение.

Она все-таки прикоснулась к протянутой руке Инги. Зато пастор, когда Инга подошла к нему, уставился на нее с бешенством. Он разминал челюстями мягкий торт, но казалось, что жует пересохшую американскую резинку и вот сейчас, растерев на зубах жвачку, выплюнет ее в глаза девушке, осмелившейся ворваться в его бытие. Он медленно поднес к своему лбу указательный палец. Предчувствуя шутку, англичане улыбнулись. Он перевел взгляд с лица Инги на ее руку, дрогнувшую и немного опущенную. Палец у него словно прирос ко лбу. Нельзя было догадаться — то ли пастор не может понять намерений Инги, то ли хочет сказать, что она глупа. Англичане уже посмеивались. Инга стояла с протянутой рукой.

— Я уезжаю. Я хочу с вами проститься, — сказала она с усилием.

Вдруг пастор рванул из кармана платок и начал тереть глаза, шутовски плача. Англичане захохотали.

Чувствуя непонятную тягость. Инга тоже засмеялась, бледнея, покашливая, и в отчаянии снова подняла для пожатия руку. К неудержимой забаве стола, пастор наконец церемонно распрощался со смешной барышней, продолжая тереть платком щеки.

Инга выбежала из столовой.

Обида, пришедшая внезапно, откуда-то сбоку, облегчила отъезд: невозможно было оставаться в этом доме! Но когда унесли вещи вниз, Инга на цыпочках быстро подошла к соседней комнате и, прислушиваясь, взялась за дверную ручку. Сердце странно остановилось, в его вдруг стало отчетливо слышно. Инга постояла без движения, затем осторожно налегла на ручку. Дверь была заперта. Все так же на цыпочках, но уже не спеша. Инга подошла к лифту.

Ее отвозили на лошади, в санях, и — как даму — доктор Клебе провожал ее на вокзал.

Шел послеобеденный мертвый час, город-санаторий был пустынен: закрылись магазины и конторы, не бегал автобус. Тишина словно наблюдала за отъездом Инги, — дома глядели вслед и то примечали про себя: вон она поехала вниз, то словно переговаривались: смотрите, смотрите, что она делает — она уезжает из Давоса!

Перед тем как войти в вагон, ей захотелось сказать что-нибудь искреннее, отвечавшее смятению ее души. Но, приблизившись к доктору и увидев тоскливый холод в его взоре, она сказала:

— До свиданья, — усмехнулась и добавила с кокетливым вызовом: — Я мерила температуру, у меня тридцать восемь.

— Ай-ай, — покачал головой Клебе, ничуть не удивляясь, и посоветовал, какие лучше принять лекарства, чтобы уберечься в дороге.

Он сделал два шага вместе с тронувшимся поездом. Инга из-за стекла вагона махнула ему снятой перчаткой. Он приподнял шляпу, тотчас надел ее, повернулся и пошел прочь.

Его все время знобило, и он загадал: если у него больше температура, чем у Инги, значит, анализ будет положительный: с утра он поручил фрейлейн Гофман сделать анализ мокроты. В санях он ежился и вздрагивал. Снег перестал, по воздух был непривычно влажен, дорога потемнела, полозья с шипением отжимали из колей воду.

Дома он сейчас же лег, закутался в плед, взял в рот термометр. С бессмысленной путаницей в голове он задремал. Очнувшись, он долго не мог разглядеть на термометре шкалу, потому что начались сумерки, а когда поймал глазом металлический столбик ртути, передернул плечами, будто отказываясь постигнуть шутки своей натуры: было тридцать семь и девять десятых. Он позвонил и велел Лизль принести анализ.

Минут пять спустя фрейлейн доктор через дверь заявила, что хотела бы говорить с ним как с коллегой.

— Понимаю, коллега, — крикнул он. — Сколько в поле 8рения?

— Можно к вам?

— Извините, не одет. Суньте анализ под дверь.

Он соскочил с дивана, поднял с пола желтый листок лаборатории, бросился к окну. На тыльной стороне листка — против графы «эластические волокна» — он увидел «да». Он сделал шаг, на миг остановился и начал с точнейшей размеренностью ходить от окна к дивану и обратно. В листок он долго не глядел, зажав его в кулаке, руки — за спину. Потом он опять устроился на диване и прочел весь листок. Бацилл анализ обнаружил от пяти до десяти в поле зрения.

Да, доктор Клебе слишком мало думал о себе. Все о других, о других! Арктур был приобретен, чтобы лечиться, постоянно лечиться и жить в горах, жить в условиях, обеспечивающих здоровье, в обстановке, уничтожающей болезнь. Арктур был задуман как лекарство, как гарантия, как хитрость: он должен был лечить и оплачивать лечение, он должен был стать вечностью и в то же время ценою, которой приобретается вечность. А он стал пожирателем здоровья доктора Клебе, стал пагубой.

И, упрекая Арктур, как провинившегося человека, Клебе перебирал в уме заботы, причиненные санаторием, кредиторами, пациентами, всею страшного судьбою последних лет, когда началось падение, и предстоявшие беспокойства подавляли прошлые, и опять все путалось в голове. Вечно пугавшая пустота с какой-то безрассудной торжественностью явилась перед Клебе: пустые коридоры, пустые комнаты, в пустой кухне — застывшая повариха, в люке подъемной машины курит Карл, мертвым глазом подмигивая Лизль, и где-то иод чердаком, па чемоданах, прильнула к микроскопу фрейлейн доктор. «Да» — было начертано в самом конце коридора, по которому раздавались незнакомые шаги, и кто-то прочитал вслух: «да», и доктор вздрогнул во сие.

Проснувшись, он опять схватился за термометр. Шутки продолжались: никакого жара не было, озноб прошел. Клебе заказал пунш и принялся за письмо в Альп-Грюм. В выражениях старого друга, пожалуй приверженца, он приглашал Левшина возвратиться в Арктур, где отныне все было создано для идеального пребывания: ни тени чьей-нибудь докучливости, покой, мир; и даже доктор Штум умилостивлен и не будет сильно корить нарушением режима.

Чтобы письмо скорее дошло, Клебе велел Карлу отправить его с вокзала и перешел к другому делу — взялся вычерчивать расписание собственного режима, поставив себе начать новую жизнь со следующего утра. Этим повторялось пройденное, поэтому тотчас возникло сознание, что болезнь будет преодолена так же, как раньше, что это — очередное обострение, вещь обыкновенная, хотя и неприятная. Как себя вести, что делать — было давно известно, и приколотый над столом распорядок времяпрепровождения означал, что вступал в силу проверенный благотворный закон.

Клебе не торопясь выпил пунш, хорошо согрелся и, решив рассеяться, стал перелистывать, припоминая, книжки своего верного Эдгара.

И когда он углубился в полузабытое приключение, в смежной комнате прозвучал очень сдержанный, словно таинственный, голос Карла:

— Господин доктор.

И еще раз:

— Господин доктор.

Клебе отворил дверь. Карл стоял с открытым ртом, шумно дыша. Он тотчас немного отстранился, и Клебе увидел в коридоре прилегшую на стул Ингу.

Он кинулся к пей.

— Господин доктор, — бормотал Карл, — я застал фрейлейн Кречмар на вокзале. Она спустилась до Ланкарта. Там это началось. Тогда ее доставили назад… Нам было трудновато добираться…

Он с нежностью прикоснулся к ее руке, державшей слабыми пальцами окровавленную тряпку, может быть кусок полотенца.

— Не беспокоитесь, — в горячке испуга сказал Клебе, — не беспокойтесь, фрейлейн Кречмар. Мы вас поднимем на руках.

Она могла только закрыть глаза.