Счастье Раду Красивого

Я не перебивал и мысленно радовался, что мой писарь не спрашивает меня, почему должен рассказывать ещё и об этом. А он, казалось, был рад рассказать, потому что до этого никому не рассказывал:

– А однажды они мне поручили влезть на дерево. Влезть, чтобы достать из гнезда птичьи яйца, но я не смог это выполнить, упал и довольно сильно ушибся. Пусть я сумел подняться и даже дошёл до дому сам, но на следующий день мне стало хуже, а затем родители заставили меня сказать, где я ушибся и как. Я пробыл дома около недели, а когда поправился и снова сбежал, то мои приятели-мальчишки встретили меня обозлённо, - говоря это, Милко заметно погрустнел.
– Я никогда прежде не видел, чтобы кто-нибудь так злился. Они замахивались на меня кулаками, кривили рты, кричали: "Не ходи больше за нами!" Я поначалу ничего не понимал и всё равно пытался идти следом. Вот тогда они объяснили, что им из-за меня попало, и теперь им запрещено со мной водиться. Я уговаривал их дружить со мной потихоньку, чтобы взрослые не знали. Я всё равно ходил за ними, но мои приятели больше не хотели меня видеть даже издали. Наконец они поколотили меня, чтобы я не мог за ними идти, и оставили.

– Ты злишься на них?
– спросил я, по-прежнему думая о своём.

Милко закусил губу, как иногда делают, чтобы сдержать непрошенные слёзы, и ответил:

– Нет, не злюсь, но мне обидно. Обидно не из-за того, что они прогнали меня, а из-за того, что сделали это по чужому указанию. Если б они сами не хотели со мной водиться, я бы легко смирился, но они отвергли меня потому, что им сказали, что так нужно сделать. Так ведь нельзя!
– голос его дрогнул.
– Что же тогда значит привязанность, если всякий человек со стороны может сказать "забудьте друг друга", и его слово решит всё?

Я вдруг подумал о том, что если не хочу брать на себя лишний грех, то мне следует отослать этого юношу обратно в монастырь, подальше от себя, чтобы не соблазняться. А Милко не понял бы этого. Он мог бы сказать: "Ты отсылаешь меня не потому, что сам хочешь, а потому что боишься осуждения. Но так же нельзя!"

Меж тем этот юноша снова заговорил о моих воспитанниках, о которых я продолжал беспокоиться:

– А при твоём дворе дети не таковы, государь. Они добрые, надо мной не смеются даже втайне, хоть и смотрят на меня не как на старшего. Я для них будто младший товарищ, который не всё знает о том, как тут принято делать. Они мне подсказывают. Они хорошие.

Я невольно улыбнулся, гордый за своих воспитанников, но тут же нахмурился, задумавшись о том, что может означать для Милко слово "хорошие". Следовало это прояснить... И вдруг мой писарь спросил:

– Господин, ты хочешь прогнать меня, потому что тебе кто-то что-то на меня наговорил?

Я даже вздрогнул от этой прямоты:

– А кто мог мне на тебя наговорить? И о чём?

Милко смутился и вдруг заговорил так простодушно, что ему невозможно было не верить:

– Твой младший повар говорит, что я украл на кухне половину мясного пирога и бутыль с вином. Но я не брал.

– И это всё?

– А старшая прачка до сих пор утверждает, что я однажды, проходя мимо, задел ногой скамейку, на которой стояла корзина с бельём. Так задел, что ножка подломилась, корзина кувыркнулась, половина белья оказалась на земле, и пришлось перестирывать. А это не я. Ножка подломилась сама. И на заднем крыльце в дождливую погоду лестница всё время затоптанная тоже не из-за меня.

Я расхохотался. До чего же мелкие оказались у моего писаря прегрешения! А я судил по себе и потому решил, что у него есть мысли, которых у него не было.

– Успокойся, - наконец произнёс я сквозь смех.
– Никуда тебя не отошлют.

* * *

В Эдирне я остановился на ночлег в гостевых покоях султанского дворца, поскольку имел на это право и не собирался им пренебрегать.

Турецкая конная охрана, которая продолжала сопровождать меня и моих людей, способствовала тому, чтобы внешние дворцовые ворота распахнулись передо мной почти сразу, и чтобы дворцовый чиновник, встретивший меня, сразу же доложил обо мне своему начальнику.

Дворец был необитаемым, если не считать одну из жён султана, Мюкриме-хатун, которая жила на женской половине. Когда-то очень давно Мехмеду пришлось жениться на Мюкриме по политическим причинам, но она почти сразу сделалась у него нелюбимой женой. Не знаю, заслуженно или нет, но он называл её бесплодным полем и образцом лицемерия, а когда настала пора перевозить гарем из Эдирне в новый дворец в Истамбуле, Мехмед не без удовольствия объявил, что Мюкриме-хатун с ним не поедет.

Напрасно эта женщина слала ему в Истамбул слёзные письма с просьбой изменить решение. Вот уже несколько лет она доживала свой век в Эдирне и ещё при жизни стала чем-то вроде призрака местного дворца, но слуги не боялись её и даже придумали о ней шутку. Когда по пустым коридорам и комнатам вдруг проносился сквозняк, челядь с улыбкой говорила:

– Это Мюкриме-хатун вздыхает.

Шутку тихо пробормотал и дворцовый слуга, провожавший меня и моих людей в гостевые покои на султанской половине. Оказалось, что все покои свободны - ни один важный столичный чиновник или турецкий вассал в этот день не проезжал через Эдирне, - и потому мне предложили выбрать любые, которые покажутся наиболее удобными.

При желании я мог бы занять даже те, где жил много лет назад, когда являлся мальчиком Мехмеда, но я не захотел, пусть эти комнаты и считались одними из самых лучших. Вдруг пришло опасение, что на старом месте меня одолеют такие печальные воспоминания, что я до утра не смогу заснуть, а в дороге бессонница крайне нежелательна, даже если провести без сна всего одну ночь.

И всё же мне не удалось избежать печальных мыслей, потому что я понял, что моя тайная надежда не оправдалась - в Эдирне мне не суждено случайно встретиться с Ахмедом-пашой и путешествовать с ним бок о бок из старой столицы в новую, как когда-то.

Чтобы хоть немного себя утешить, я выбрал для ночлега именно те покои, в которых Ахмед-паша останавливался в ту осень, когда нам случилось стать попутчиками. Я прекрасно помнил, как мы повстречались перед дверями этих самых покоев, разговорились и решили, что наутро поедем в Истамбул вместе. А теперь мне было бы приятно лежать в темноте и гадать, о чём мог задумываться визир-поэт, когда ночевал в той же комнате.

Увы, но напрасно я надеялся, мои мысли примут подобное направление. Стоило только моим слугам приготовить меня ко сну и выйти прочь вместе со светильниками, как я почувствовал дуновение ветерка, чуть слышно задребезжало одно из стёкол в старой оконной раме, зашумели ветви деревьев в маленьком саду за окном, и мне невольно подумалось: "Это вздыхает Мюкриме-хатун".

Я не смог улыбнуться, потому что сделалось тоскливо. Вдруг подумалось, что у меня сейчас много общего с этой женщиной, которую я никогда не видел и не увижу. Мне и не надо было её видеть, чтобы понимать: она принадлежала к ушедшей эпохе. Как и я.

Каждый год я приезжал к султанскому двору и видел там много новых лиц, а прежних становилось всё меньше! Я видел, что новые люди уже успели друг с другом познакомиться, а меня они не знали и многие даже не слышали обо мне.