Счастье Раду Красивого

– А ещё твои слуги упоминали, что ты не был верен султану. Когда султан вместе с тобой отправился в поход, чтобы посадить тебя на румынский трон, ты в войске нашёл себе любовника среди воинов и каждую ночь встречался с ним в своём шатре. Значит, ты не просто уступал султану. Не просто делал то, что заставляли. Ты можешь любить не только женщин. И хочешь любить.

Это была чистая правда, но до той минуты я не подозревал, что мои слуги всё знали: думал, что о моей тайной связи, случившейся во время похода, не знал никто. Того воина звали Гючлю. И временами я вспоминал его.

– Твои слуги говорили, - продолжал Милко, - что ты вёл себя очень безрассудно, потому что погубил бы и себя, и их. Твоих слуг казнили бы тоже, если бы тайна раскрылась. Султан разгневался бы, что они не удержали тебя от измены.

"Так вот почему они не выдали меня, хоть и знали тайну!
– мелькнула мысль.
– Того, кто приносит плохую весть, казнят первым!"

– А теперь они говорят, - торопливо рассказывал Милко, - что ты поумнел. Ты научился сдерживать чувства, которые могут тебя погубить, - он на мгновение запнулся.
– Господин, но я тебя не погублю. Ты можешь делать со мной всё, что пожелаешь, но я буду молчать даже на исповеди. Я тот человек, который тебе нужен.

– Даже на исповеди? Ты погубишь душу.

– Я уже погиб, - Милко, стоя возле моей кровати, вдруг схватил мою руку и, стремительно склонившись, припал к ней таким горячим поцелуем, что я почувствовал этот жар, хотя у меня у самого был жар из-за болезни.
– Господин, я как Иуда. Мне не будет прощения, потому что я люблю так, как нельзя любить, и не раскаиваюсь.

Я снова почувствовал на тыльной стороне ладони обжигающий поцелуй и в некотором недоумении пробормотал:

– Как Иуда?

Милко, оторвавшись от моей руки, вперил в неё взгляд и продолжал громким шёпотом:

– Ведь Иуда полюбил Христа так, как нельзя любить. Полюбил в нём человека, тело. И этим чувством оскорбил Учителя. Это было оскорбление даже тогда, когда Иуда не признался Учителю. А когда Иуда признался и услышал в ответ, что не получит желаемого, то обозлился. Сказал Христу: "Я донесу на Тебя синедриону. Солгу, что Ты еретик". И Христос ответил: "Донеси". Поэтому Христос и сказал апостолам на Тайной Вечере: "Один из вас предаст Меня". И Иуда предал, потому что думал: если Учителя не станет, то исчезнет и любовь, которая как наваждение. Но затем Иуда понял, что наваждение не исчезнет. И удавился, потому что оно мучило его. И Иуде нет прощения. Но не за то, что предал, ведь и Пётр предал Христа, отрёкся от него, но был прощён. Иуда проклят за то, что любил так, как нельзя, и оскорбил такой любовью, и до последнего мгновения не раскаялся. Я это понимаю. Но ничего не могу поделать. Я - такой же. Но ведь тебя, господин, можно любить? Я тебя не оскорблю.

Я невольно посмеялся над собой, потому что когда-то раздумывал, можно ли этому юноше читать Платона. Если уж он в Евангелии сумел найти такое, от чего всякий священник придёт в ужас и назовёт еретическим, то Платон такого читателя уж точно не испортит. И мне вдруг подумалось, что я сам еретик, потому что сам готов верить, что в случае с Иудой Искариотом было именно так, и что богословы нарочно умалчивают о причине, по которой этот апостол вдруг стал предателем. Якобы причина не ясна. Но даже те немногие детали, которые остались в Евангелии, были весьма красноречивы для людей, подобных мне. Особенно этот знаменитый поцелуй Иуды - не только поцелуй предателя, но и прощальный поцелуй отвергнутого влюблённого. "А ведь в этом что-то есть!
– думал я.
– Значит, и Милко может мыслить весьма интересно. Не только мои воспитанники на это способны".

Меж тем Милко заметил мою невольную усмешку, выпрямился и позволил мне высвободить руку из его ладоней.

– Ты не веришь, господин?

– Ты говоришь, что ты Иуда, но уверяешь, что меня не погубишь, - это оказалась слишком длинная фраза для меня, и я снова закашлялся, но ненадолго.

– Я погублю только себя, - Милко упал на колени и ткнулся лбом в одеяло на моей кровати.
– Уже погубил. Я лгал ради тебя, я нарушил обет, но не раскаиваюсь.

Я опять усмехнулся:

– Когда же ты успел так нагрешить?

– Когда попал в монастырь. Поначалу я радовался. Думал, что моё место вправду там. И поначалу жил счастливо. Всем послушникам дают наставника, и я тоже получил наставника. Но так случилось, что мой наставник не был старым. Он был в годах, но не старец. И я полюбил его. Был рад делать всё, что он говорит, но затем мне стало ясно, что моя любовь особая, а если я скажу ему, он проклянёт меня. И я затосковал. Моё послушание уже не приносило мне радости.

Милко поднял на меня глаза, и я увидел, что он плачет.

– Наставник спрашивал меня, почему радость пропала, - продолжал юноша.
– Он улыбался доброй улыбкой, просил говорить прямо, как на исповеди, но я не мог признаться и от этого тосковал ещё больше. А затем в монастырь приехал ты. И я увидел, что ты смотришь на монахов особенным взглядом, как будто хочешь разглядеть что-то в их душах. И я подумал: "Неужели он ищет то, что у меня?" Я мысленно просил тебя посмотреть на меня таким твоим взглядом, но ты ни разу не посмотрел, а затем ты уехал, и я затосковал ещё сильнее. Думал, удавлюсь. Как Иуда, удавлюсь.

Мой писарь шмыгнул носом и продолжал:

– А затем в монастыре получили весть, что ты приедешь снова. И я решился. В тот день, когда я принёс тебе виноград, и ты подумал, что это от настоятеля, я невольно обманул тебя, потому что настоятель ничего тебе не присылал. Я помнил, что в прошлый раз ты ел тот виноград охотно, поэтому, когда ты приехал снова, я, никого не спросясь, пошёл к нашим виноградарям и сказал, что мне нужно несколько гроздьев для тебя. Виноградари спросили: "Это велел отец-настоятель?" И я солгал: "Да". А когда просился к тебе на службу, то тоже согрешил - нарушил обет послушания. Будущий монах ничего не может делать по своей воле. Во всяком деле он должен испросить благословение наставника, но я ничего наставнику не сказал. А когда он узнал о моём скором отъезде, то был изумлён. Даже не рассердится, но пытался узнать у меня: "Почему ты не сказал?" А я не мог назвать причину и лишь просил у него прощения. Он тогда вздохнул с сожалением: "Как видно, монастырская жизнь слишком тяжела для тебя. Пусть Бог поможет тебе достойно жить в миру". Он простил меня, а должен был проклясть!

По щекам юноши продолжали катиться слёзы. Он сказал:

– Теперь ты всё знаешь, господин. Прошу, прими меня. Не отвергай. Я не надеюсь удостоиться любви, но знаю, что приятен тебе, и мне этого довольно.

Милко снова попытался поймать мою руку, но в этот раз я не дал, спрятал обе руки под одеяло.

– Нет?
– удивился юноша как в самом начале разговора.
– Но почему?

Я сглотнул и начал говорить медленно и негромко, чтобы не закашляться:

– Потому что ты приятен мне как слуга, но не как тот, с кем хочется делить ложе. Да, не буду скрывать, что мы похожи. У нас обоих есть особая склонность. Но это не значит, что я рад твоему предложению служить мне для утех.

– Почему?

– Потому что я тебя не желаю. Увы, но так бывает. В этом нет твоей вины, и ты ничего не можешь сделать. Если тогда, в монастыре, я сам не обратил на тебя внимания, значит, тебе вряд ли следовало надеяться, что обращу после. Возможно, тебе лучше вернуться в обитель.