Счастье Раду Красивого

– Господин, - юноша посмотрел на меня счастливыми глазами и, казалось, забыл об остальных людях, - не печалься о книгах. Потери вовсе не так велики. Самое ценное спасено. Позволь, я покажу тебе это.
– Он встал с колен, но не выпустил мою руку.
– Правда, тебе придётся пойти со мной. Прошу тебя, позволь отвести тебя.

Я оглянулся вправо-влево, после чего сказал боярам, что благодарю за службу, и что они могут быть свободны, а сам собираюсь идти, куда меня отведут.

Милко, весь полный восторгом, отвёл меня к себе в комнатку, располагавшуюся в отдельном здании, где жили все служители канцелярии.

– Самое ценное спасено, - повторил он, залезая под кровать, и начал вытаскивать оттуда, из темноты стопки книг.

Комнатка была настолько мала, что трое слуг-греков, сопровождавшие меня, остались снаружи, и теперь заглядывали в дверной проём, чтобы посмотреть на спасённые ценности. Там оказался и Златоуст, и множество других греческих книг - даже Платон. А затем на свету очутилась пухлая папка, которую я сразу узнал, но тут же подумал: "Лучше б она пропала".

– Мне сказали, что за каждый лист в ней ты заплатил по золотому, - продолжал улыбаться Милко, стоя на коленях и протягивая мне спасённое "сокровище".

– Ты знаешь, что здесь собрано?
– спросил я, принимая папку.

– Нет, - просто ответил он.

"В ней то, что когда-то мешало мне тебя любить", - подумал я, но не решился произнести вслух.

Теперь, когда моё сердце освободилось от власти Ахмеда-паши, поэзия этого человека тоже перестала влиять на меня. Раньше она указывала мне, чего желать. И мои мечты о безусых мальчиках во многом питались именно ею. Конечно, дело было не только в этом, раз подобная поэзия нашла в моём сердце благодатную почву, но как не отдаться во власть запретной мечте, если поэт, вызывающий в тебе восхищение и восторг, именует эту мечту истинной любовью.

А затем восхищение Ахмедом-пашой исчезло, и идеалы мои претерпели изменение. Выяснилось, что я совсем не хочу тосковать о безусых красавцах, и не хочу, чтобы они меня мучили, как это часто бывает в стихах. Безупречной красоте лица и жестокому сердцу я предпочёл бы добрую и чистую душу. Жаль, что Ахмед-паша сделал бы совсем иной выбор.

Казалось даже удивительным, насколько зависимым от поэта я был и не замечал своей зависимости. И удивлялся, почему моё внимание так настойчиво обращается на "малых". Раньше я проклинал себя за такие желания и спрашивал, почему с таким трудом сдерживаю это. А всему виной была любовь, ведь когда любишь, все поступки и суждения любимого кажутся правильными.

Да, любовь к Ахмеду-паше изменила меня, но по счастью отпустила, и я перестал грезить его мечтами. Для меня самого важнее был не возраст и не правильность черт, а то, как на меня смотрят. И поэтому захотелось сейчас же пойти к ближайшей печи, чтобы сжечь все эти листы, но теперь они, утратив прежнюю ценность, стали ценны по другой причине - Милко прятал и хранил их для меня. Сожжение обесценило бы усилия, поэтому мне следовало не кидать папку в печь, а прижать к сердцу.

– Благодарю за то, что берёг это, даже не зная, - произнёс я.

Милко поднялся на ноги и, мельком глянув на греков-челядинцев, шёпотом спросил:

– Мне приходить к тебе сегодня вечером?

– Конечно, - так же шёпотом ответил я.
– Как начнёт смеркаться, пришлю за тобой.

* * *

Позднее, когда юноша пришёл ко мне, по привычке держа в руках письменные принадлежности, он был одет уже не в подрясник, а в один из своих кафтанов, сшитых по моему заказу, - в изумрудно-зелёный.

Когда Милко поспешно складывал то, что было в руках, на стол, я спросил:

– Почему сегодня ты встретил меня в одежде послушника? Разве ты снова собираешься в монастырь?

– Нет, - улыбнулся юноша, - но я носил эту одежду, пока Басараб был здесь. Монахи из канцелярии посоветовали мне сделать так, чтобы я ничем среди них не выделялся. А то Басараб мог спросить, почему я одет по-иному, и ему сказали бы, что я исполнял при тебе обязанности секретаря. А вдруг Басараб решил бы, что я знаю некие тайны, которые ему тоже полезно знать?

У меня вырвался вздох облегчения:

– А я всё боялся, что кто-нибудь выдаст тебя ему.

– Зачем выдавать, господин?
– теперь Милко стоял передо мной, глядя мне в глаза.
– Все знали, что он здесь ненадолго. Поэтому никто не собирался ему ни в чём помогать.

Он стремительно обнял меня за шею, прижался щекой к моей щеке:

– Господин, я тебя так ждал, так ждал! Если б не пришла весть о твоём скором возвращении, я бы не утерпел, ушёл за Дунай на турецкую сторону тебя искать. Каждый день думал об этом. Сидел в канцелярии, переписывал бумаги, а сам даже смысла того, что переписываю, понять не мог, потому что все мысли были о тебе. И я спрашивал себя: "Что мне делать здесь? Не лучше ли уйти?"

– Хорошо, что не ушёл, - ответил я, тоже обнимая его.
– По дороге в Турции с тобой могло что-нибудь случиться.

– Но ведь путь к Святой земле тоже пролегает через турецкие земли, - возразил Милко, - и паломники как-то до неё добираются. Я бы прибился к паломникам и дошёл бы с ними до Истамбула, а если бы не прибился - дошёл бы один. Моя одежда монаха защитила бы меня. Меня бы не тронули.

"Как же мне быть?
– мелькнула мысль.
– Ведь если что случится, то взять Милко с собой к султанскому двору я не смогу. Мехмеду будет достаточно одного взгляда, чтобы понять, кто этот юноша для меня".

Меж тем Милко разомкнул объятия и осторожно поцеловал меня в шею, в щёку, хотел поцеловать в угол рта, но я опередил и сам поцеловал возлюбленного в губы жадным поцелуем.

Милко для меня в эту минуту стал так красив! Эта красота была той, которая бывает только у истинно добрых людей, когда в лице вроде бы ничего особенного нет, но красота проступает изнутри, и лицо как будто светится. Теперь она затмевала для меня любую другую. Если бы мне вдруг встретился красавец с идеально правильными чертами и лукавым взглядом, и сказал бы "давай, попробуй завоевать моё сердце", я бы отказался. Слишком много в моей жизни было войн! Я хотел мира, и находил желаемое в объятиях своего нынешнего возлюбленного.

Как же я соскучился по нему! Соскучился по его податливому телу, которое охотно принимало меня без особенных уговоров. Соскучился по открытому взгляду, в котором не таилось и тени лукавства. Как же хорошо, когда можно упиваться любовью, как вином, ведь от любви наутро не болит голова. Как же хорошо не просто быть с кем-то на ложе, а открыть этому человеку своё сердце. Открыть без опасения, что через несколько часов, когда страсти улягутся, можешь услышать жестокие слова, свидетельствующие, что всё недавно случившееся означает совсем не то, чем оно тебе казалось.