Счастье Раду Красивого

Временами мне хотелось сказать возлюбленному: "Если ты не можешь заменить мне Марицу, то не должен радоваться, что её нет, потому что ты в одиночку меня счастливым не сделаешь".

А ведь Милко и вправду радовался. Он никогда этого не говорил, но я видел выражение его лица, не умеющего притворяться. Тот мысленно радовался, что теперь ни с кем не нужно меня делить. Радовался, что теперь все ночи - его, а если "господин" не зовёт, то только потому, что слишком устал и хочет спать.

Конечно, винить юношу за такую радость было бы неправильно. Любой на его месте радовался бы, и любой, у кого есть хоть капля ума, понимал бы, что не следует торжествовать слишком явно, но мне вспоминались слова Мехмеда: "Я чувствую, что одинок в своей печали". Вот и я как будто стал совсем одинок и уже не знал, чего хочу. Когда Милко был рядом, мне хотелось поскорее спровадить его, а когда он отсутствовал, хотелось его позвать.

Наверное, именно поэтому в один из вечеров, по окончании утех, когда юноша выбрался из моей постели и начал потихоньку собираться, я вдруг в досаде произнёс:

– Останься до утра, если хочешь. От кого теперь прятаться!

Мне не хотелось видеть, рад юноша или нет, поэтому я улёгся на кровати спиной к нему, почти с головой накрылся одеялом, но через некоторое время почувствовал, как тот улёгся позади меня, а затем моей головы, не до конца укрытой, легко коснулась его рука:

– Не печалься так, господин, - проговорил Милко, гладя меня по волосам кончиками пальцев.
– Обе госпожи обязательно вернутся. Ты их вернёшь.

– А если не сумею?
– спросил я.

– Рано или поздно сумеешь, - последовал уверенный ответ, но у меня уверенности не прибавилось. Чем больше я об этом думал, тем больше убеждался, что причина всех моих несчастий - я сам.

"Ты слишком боязлив и не умеешь думать наперёд, - говорил я себе.
– Другой на твоём месте не допустил бы того, что допустил ты. Сколько раз ты оказывался в положении, когда один поступок определяет всю дальнейшую жизнь! Но ты каждый раз поступал неправильно. Если бы ты приказал напасть на Штефана, когда он с малым числом воинов стоял возле потока, сейчас всё было бы по-другому. Да и не было бы войн с молдаванами, если бы ты в своё время исполнил намерение убить султана. Ты ведь хотел убить его много раз, пока был его "мальчиком". И не убил, побоялся, хотя сам Бог будто подталкивал тебя к этому. Да и позднее, когда ты ездил к турецкому двору, мог бы убить. Когда ты почувствовал, что твоя власть над Мехмедом ослабевает, ты мог бы его отравить, и в этом не было бы угрозы твоему благополучию, а только польза. Всякий раз, когда вы с султаном пили вместе наедине, у тебя была возможность, и тебя бы даже не заподозрили, но ты упустил все благоприятные случаи. А теперь поздно. Мехмед нужен тебе. Нужен живой. Ты сам загнал себя в угол".

– А если всё же не сумею?
– снова спросил я.
– Я наказан по делам своим. Я тот грешник, который блуждает во тьме и не слышит гласа Божьего. Случалось, что в решающий час я будто бы слышал подсказку свыше, как правильно поступить, но поступал наоборот...

Я ещё не договорил, когда почувствовал, что рука, легко прикасающаяся к моим волосам, вдруг замерла, а затем куда-то исчезла. Да и сам Милко будто отстранился от меня. Несколько мгновений назад я спиной чувствовал его присутствие, а теперь - нет.

Пришлось обернуться и стало видно, что возлюбленный сидит на постели, подтянув колени к подбородку, и смотрит куда-то в дальний угол:

– Если ты думаешь, что наказан за грехи, тогда покайся, господин, - произнёс Милко совсем чужим голосом.
– Покайся и Бог простит тебя. И к тебе вернётся всё потерянное. Бог милостив.

Я не понял, о чём он, потому что мой возлюбленный говорил о чём-то своём - совсем не о том, что я пытался ему объяснить. "Покаяться? В чём именно? Я же ещё не успел рассказать, в чём считаю себя виновным". И вдруг меня осенила догадка: "Милко решил, что главным своим грехом я считаю нашу связь".

– Послушай...
– скинув с себя одеяло, я положил руку юноше на плечо, но он дёрнулся так, будто я и в самом деле обжёг его.

Тогда мне только и оставалось, что быстро развернуться к нему и, встав на колени, накрыть его, сидящего, своим телом, обнять всю его сгорбленную фигуру, потому что иначе не получилось бы. Он снова дёрнулся, попытался вырваться, но я крепко сцепил руки:

– Глупец. Не за эти грехи я чувствую себя наказанным. Слышишь? Не за эти. Дослушай же!

Его тело, так сильно напряжённое, что будто окаменело, теперь стало больше похожим на человеческое:

– Не за эти?

– Нет.

– Поклянись.

– Клянусь.

– А за что же тогда ты наказан, господин?

– За слабость духа. Порой мне кажется, что Бог велит мне делать то или это, а я не делаю, страшусь, а теперь Бог наказывает меня за непослушание.

– И чего же ты страшишься делать, господин?

– К примеру, страшусь убить султана.

– Что? Но убийство - грех.

– Знаю, потому и сомневаюсь, что повеление исходит от Бога. Как и повеление перестать подставлять другую щёку. Когда я веду войны, то будто нарочно выходит, что я позволяю себя ударить. И мне кто-то говорит "перестань".

– Подставлять другую щёку - это тоже Божье повеление, - заметил Милко.

– Знаю, - повторил я.
– И именно поэтому мне так странно. Я не могу понять, что правильно. Ведь мне будто подсказывают, как избежать бед. А я не слушаю, и беды обрушиваются на меня. И я всё больше думаю, что слабость духа - мой самый главный грех, потому что он позволяет множить зло в этом мире. Не будь султана, зла было бы меньше. И если бы я один раз дал молдаванам достойный отпор, они не сотворили бы всё то зло, которое сотворили в моей земле. Бог наказывает меня за слабость духа. Значит, мне нужно учиться проявлять силу.

Милко опять начал высвобождаться из моих объятий, но не для того, чтобы уйти, а для того, чтобы развернуться и посмотреть мне в лицо:

– Господин, я уже говорил тебе, что ты сильный. Ты неправ, когда считаешь себя слабым.

– Тогда почему же несу наказание?
– спросил я и поспешно добавил.
– Не за тебя это наказание. Точно знаю, что не за тебя.

Милко ещё больше развернулся и ткнулся головой мне в грудь:

– Господин, а если за меня? А вдруг я и вправду как Иуда, то есть тот, кто тебя погубит? Ведь это из-за меня ты не каешься.

Я погладил его по макушке, а затем взял за подбородок, заставив поднять на меня взгляд, и сказал с улыбкой:

– Скоро я совсем состарюсь, голос плоти станет тише, чем сейчас, и тогда попробую во всём покаяться.

– Скоро?
– Милко удивился.
– Но ты не стар, господин. И даже не в годах. Почему ты так говоришь?

Я подумал, что он льстит:

– Нет, твой господин стареет. Разве ты не видишь множество мелких морщин на моём лице? Не видишь, что в волосах уже блестят серебряные нити?