Счастье Раду Красивого

...Не знаю, сколько прошло времени, но когда я услышал, как загремела железным засовом дверь, в комнате стало уже совсем темно. Даже скудный свет, пробивавшийся сквозь щели бойниц, погас, и именно поэтому таким ярким показался свет факелов, которые держала в руках стража во главе с тюремщиком.

В этом свете я увидел, как в камеру втаскивают большой мангал, чтобы согреть помещение. Ещё несколько стражников внесли тюфяки и подушки, начав укладывать их на деревянное возвышение, где я продолжал сидеть.

Меня попросили встать, и уже стоя я наблюдал, как в комнату вносят круглый столик, лампу и даже горшок, чтобы ходить по нужде. А затем мне в руки сунули узелок из простой материи. Внутри оказалось чистое исподнее и гребень, причём вещи в узелке были моими, то есть их принесли из моих гостевых покоев во дворце.

Как только я перестал рассматривать принесённое и поднял глаза, тюремщик поклонился, сообщив, что скоро "господину" подадут хороший ужин, и что хорошей пищи следует ожидать также впредь. И ещё сказал, что раз в неделю я смогу пользоваться баней, а если у меня есть другие насущные потребности, то они будут удовлетворены в пределах разумного. Надо лишь объяснить тюремщику, чего не хватает.

Я ответил, что подумаю, и тут же спросил, кому обязан улучшением своего содержания. Мне ответили, что недавно приходили мои слуги и заплатили за всё это. То есть султан был ни при чём. Возможно, он уже забыл обо мне? Забыл на долгие месяцы или годы? Такая мысль тоже подтачивала душевные силы, поэтому не следовало гадать о планах султана. Лучше было ни о чём не думать.

* * *

Ночью, когда в крепости стихли все звуки, стал слышен шум моря, находившегося совсем рядом. Эти звуки опять же напоминали мне о пророке Ионе, которого проглотил кит. Наверное, Иона точно так же сидел в брюхе и слушал шум волн, и мечтал увидеть солнце.

Вот почему наутро мне пришла в голову мысль послать за тюремщиком и спросить, можно ли мне днём выходить из камеры и гулять внутри крепости хотя бы под присмотром.

Тюремщик мгновение подумал и ответил:

– Это можно.

С того дня я начал много времени проводить на крепостной стене, которая смотрела в сторону моря. Поздняя осень в Турции - хмурое и туманное время, но здесь, в Истамбуле, туман часто отгоняли морские ветры, и тогда солнце, яркое и слепящее, начинало озарять весь город, и я мог видеть окрестности Семибашенного замка. Слева - море черепичных крыш, справа - синяя морская гладь, плоские синие горы на горизонте, а если повернуться к городу спиной, море простиралось так далеко, насколько хватало глаз.

Я любовался этой картиной, каждый день подмечая всё новые детали, потому что совсем не хотел думать о будущем, и о дорогих мне людях, которых уже не мог спасти, и о делах, которые уже не мог завершить.

Если же я всё-таки задумывался, меня охватывало глухое отчаяние, приходила мысль спрыгнуть с высоченной стены, чтобы разбиться насмерть, но не чувствовать этого отчаяния: "Господи, за что ты наказываешь меня через моих детей? Я давно смирился с тем, что не могу защитить себя, но как смириться с тем, что не могу защитить их! Что же это делается! Моих детей расхватывают, как породистых щенят. Девочку забрал Штефан, мальчиков заберёт Мехмед, а мне и моей жене будто говорят: плодите ещё, если можете, а мы заберём и новых. Как мне смириться с этим?"

Мне представилось, что я вышел из крепости через несколько лет, и всё, что могло случиться плохого с моими детьми, уже случилось, и они повторяют мой путь, с которого уже не сойдут, не смогут. А я слишком хорошо знал, в чём этот путь состоит.

Говори лишь то, что хотят услышать. Мысленно проклинай, а вслух клянись в любви. Спрашивай себя: "Где мои желания, а где чужие?" - потому что уже не можешь различить. Спрашивай себя: "Не схожу ли я с ума?" Будь в разладе не только со своим разумом, но и со своим телом. Оно не хочет, ему противно до тошноты, а ты заставляй и говори, что так надо. А после, когда пройдут годы, и юность уйдёт, спрашивай себя: "Зачем были принесены все эти жертвы? Ведь человек, который заставил меня жить так, не любил меня, а лишь использовал, а теперь найдёт себе другую игрушку".

Лучше не думать о таком будущем, а смотреть на синюю даль моря или на город, который как море черепичных крыш. Надо очистить голову от всяческих мыслей и просто следить за облачками, которые медленно плывут по лазурному небу, а вечером наблюдать, как благодаря заходящему солнцу нижний край неба окрашивается в розовый цвет, волны становятся тёмно-синими, а плоские горы на горизонте - сиреневыми.

* * *

Так бездумно я проводил дни в созерцании, а когда в очередной раз вспомнил о том, что осталось за пределами крепости, вдруг успокоился: "Нет, без меня с моими детьми не случится то, что страшнее всего. Они не ступят на этот путь, если я не одобрю. Неспроста Штефан предлагал мне союз и хотел, чтобы я велел своей дочери быть послушной. Без этих моих слов ему Рицу не сломить. И Мехмед точно так же не сможет подчинить себе моих сыновей, если я сам не отдам их ему в руки".

Мирча и Влад, которым уже исполнилось по десять лет, не были трусливы и не были глупы. Они не покорились бы султану, если б знали, что тот держит их отца в крепости. Они не уступили бы угрозе: "Делайте, что говорю, а иначе ваш отец умрёт". Вернее уступили бы, но лишь до определённой степени - не до той, которая нужна Мехмеду.

"Значит, - думал я, - после того, как моих детей доставят в турецкую столицу, Мехмед должен будет устроить мне встречу с ними и настаивать, чтобы я велел сыновьям слушаться его во всём, что бы тот ни приказал. А мне следует ни в коем случае не произносить этих слов. Конечно, он будет использовать все средства. И даже пригрозит казнить, если не увидит покорности. Но я не должен соглашаться. Ни в коем случае не должен. И будь, что будет. Судя по всему, этого хочет сам Бог. Хочет, чтобы я проявил силу, а не покорялся злу, как всегда делаю".

Как только я это понял, мне стало так спокойно, как никогда прежде. Такое спокойствие бывает только у монахов, давно удалившихся от мирской суеты. А ещё - у тех, кто ещё не умер, но согласен умереть. У людей, приговорённых к казни, или у тех, кому предстоит смертный бой. Наверное, по образу мыслей я всё-таки был ближе ко вторым, поэтому мне вдруг захотелось пригласить в крепость священника, чтобы исповедаться и очистить свою душу от грехов.

Вдруг вспомнилось, как я обещал Милко: "Попробую во всём покаяться", - но несмотря на то, что я уже осознал возможность скорой смерти, каяться хотелось не во всём. Хотелось каяться за каждую минуту, проведённую на ложе с Мехмедом, и за всякое соитие, когда я заставлял себя, но за те "грехи", когда меня вело влечение, влюблённость или любовь, каяться не хотелось. "Не жалею ни об одном мгновении", - думал я, вспоминая Милко, и так же повторял, вспоминая другие свои безумства, очень давние.

Но даже от того груза грехов, которые я признавал грехами, избавиться казалось непросто. Если бы я стал рассказывать о султане незнакомому здешнему священнику, мне бы просто не поверили. Священник решил бы, что я безумен. Он бежал бы от меня. И я не получил бы отпущения.

Это размышление меня и занимало, когда в крепость пришёл приказ доставить "изменника Раду-бея" во дворец.

Без труда подсчитав, что прошло примерно столько дней, сколько нужно, чтобы доехать до Джурджу и обратно, я уже понял, что предстоит во дворце. Получалось, что время для исповеди упущено, но и это не взволновало меня. Странное спокойствие, которое овладело мной, сохранялось.

* * *

Стража крепости передала меня с рук на руки дворцовой страже, а та отвела меня в мои покои, где я размещался, когда считался другом и гостем султана.

В этих покоях по-прежнему жили мои слуги-греки, и начальник стражи сказал:

– Вымойте своего господина и дайте ему новую одежду, а позднее, когда будет приказано, мы заберём его, чтобы отвести к султану.

На всякий случай он добавил, обращаясь ко мне:

– Не пытайся сбежать. Твои двери с той стороны охраняются.