Счастливый Цезарь

– Ох и заливаешь ты, Чиновник! – искренне восхитился мужичок, на что Андрей Петрович так же искренне обиделся:

– Дубина стоеросовая, – сказал он сердито. – Настоящий Цезарь был. У меня ведь, – тут он наклонился к мужичку и шепнул, – зрение, Зрение! особое на такие дела! Другое дело, что со стороны иному, да и вообще мало кому видно, что он – Цезарь! И объявить нельзя – вот в чем беда! Попробуй ты, объяви себя Кулибиным или Пржевальским – в дурдом повяжут!

– Это верно, я много натерпелся пока даже за свой двигатель стоял и боролся! А тут все равно что царем обзовешь себя – не любят люди возвышения.

– В этом все дело! Никакого возвышения не любят, а если оно настоящее – конец! Все как один уничтожать станут! Мол, чем ты лучше меня и по какому праву ты – Цезарь, а я – гов-о?

– Ну и что ты с ним сделал, с Цезарем-то? – вернул мужичок разговор в нужное место.

– Я его в древнюю евойную эпоху отправил, где он не как в нашей жизни – фиалкой в проруби болтается, а всамделишный Цезарь и есть!

– От даешь! – так и зашелся от восторга мужичок. – Здорово!

– А ты не веришь мне, – сказал Андрей Петрович. – И зря!

– Чего ж ты меня не отправил куда-нибудь, где и я повыше окажусь ростом? А, Чиновник, отправь меня тоже? – стал просить мужичок. – Неужели тебе твое зрение во мне никого не обнаруживает, может, из какой будущей эпохи, а!?

– В будущее не пробовал заглядывать, – совсем расхвастался пьяный Андрей Петрович, – а в отношении иной в тебе личности, скажем, князя или чего ты там хочешь – не вижу я никого! Ты не обижайся, потому что ты – Человек! Это в наше время так редко, верь мне, что выше любого князя возвышается! Ты не знаешь, какие на свете водятся уроды!

– Я знаю, – сказал мужичок, – а обидно, что человек ты, скажем, и все тут, и нет никакой в тебе тайны эпохи!

– Я бы и себя отправил, так со мной еще хуже, – стал жаловаться Андрей Петрович. – Ты хоть человек, а меня – вовсе нет! Пустое я, брат, место! Вон, когда я тебя сегодня допустил до себя, даже ты сразу обратил внимание, пустовато, говоришь.

– Я не в этом смысле, – стал утешать его изобретатель.

– Не надо! – остановил его Андрей Петрович. – Я лучше знаю. Пустое! И самое страшное, что не у кого спросить! А так, конечно, если бы я знал, что я, к примеру, Ломоносов, я, может, тоже себя втихаря переправил. Здесь другое страшно, – сказал он, снова понижая голос до шепота. – Куда ни отправишь, назад все равно вернут, опять в то же место!

– Значит, надо в будущее стремиться! – догадался мужичок.

– В том и дело… – смолк Андрей Петрович, раздумывая над будущим.

– Это конечно, если не знаешь себя, то лучше с места не трогаться, – подсказал мужичок. – Однако так чтобы пусто совсем было – не верю я в такое. Свято место не пустует. Так что смотри, как бы не заняли… – стал советовать он Андрею Петровичу стеречься от захватчиков.

– Кому я нужен!? – горько сказал в ответ Андрей Петрович, и тут, как обнаружилось вскоре, он был не прав.

Последнее, что запомнил Андрей Петрович, это то, как они пили за здоровье Цезаря и за Рим. При этом кричали, что Москва – это третий Рим, а четвертому не быти! В этом к ним присоединился хозяин кооператива и еще какие-то люди.

Славное вышло застолье, хотя и оскорбительным казалось Андрею Петровичу недоверие собутыльников в отношении Цезаря и его, Андрея Петровича, возможностей.

– Тут все дело в нашем взгляде на себя и других! – кричал он возбужденно. – Как вы понять того не можете?!

Тут ему предложили испытание, скажем, обратить свой взгляд на хозяина. Андрей Петрович посмотрел и хоть пьяный был, а поостерегся. И под всеобщий хохот заявил, что не видит он ничего особенного. “Ничего особенного не видит! Да он – чудовище!” – закричали все вокруг и подняли Андрея Петровича на смех. Ну а после ему всякое зрение совсем отказало, хотя и временно, разумеется, как все в этой жизни. Когда же вернулось к нему зрение на миг, то увидел он картину странную. Будто Сам он располагался на высоте фонаря уличного, а под ним, на голом и жестком асфальте лежало тело, которое, это Андрей Петрович сразу почувствовал, принадлежало ему. Его это было тело. Однако по поводу этому он, в том виде, в каком он был вывешен над улицей, никакого беспокойства или еще какого неприятного чувства не испытывал. Смотрел он просто на распростертую под ним фигуру в пятне фонарного света и ни о чем в особенности не думал. Знал только, что пока вот так он смотрит, вывесившись над собой, никто, ни одна живая душа, к нему, к евойному телу не подойдет. Знание это было хотя и новое – очень точное. “Лежал, окутан мглой!” – такая вертелась в нем фраза, и он понимал, что это относится к теперешнему положению. Что пока он вот так на себя распростертого глядит – никто его не видит. Знал он и другое, что стоит ему соединиться опять с этим телом своим, как тут же его заметят и подойдут, другие люди, которых он тоже не видел сейчас. Впрочем, совсем ему возвращаться и не хотелось. Так чудно было здесь, хотя и на небольшой высоте, пропускать сквозь себя жизнь, не задерживая ничего. В это самое мгновение он и увидел ее, Богиню. Легко так, едва ступая, она приближалась к распростертой фигуре на асфальте, и он понял, что она его Увидела. Так он весь и потянулся к ней и в тот же миг очнулся. Поднял с трудом голову. Молодая проститутка, скверно накрашенная и пьяная, поднимала его за голову и бормотала: “Ну, пошли! Вставай, дурак! Сейчас милиция приедет…” Тут Андрей Петрович снова свой взгляд на окружающий мир утратил, и теперь уже надолго, до утра, хотя тело его послушно двигалось и последовало туда, куда направляли его нежные женские руки.

Глава II. Речка Рубикон

То, что совершается без участия, – это от неба!

То, что не вызвано самим человеком и все же

совершается, – это от судьбы!

(МЭН-ЦЗЫ, четвертый век до Р. Х.)

Смутные времена настали в Риме. Забыли граждане закон, порядок. Не стеснялись больше претенденты на должности. Выставляли на улице столы и раздавали черни деньги, привлекая на свою сторону. Вооружившись мечами и дубинками, купленные избиратели отправлялись на Форум и требовали должности своему покровителю и благодетелю. Дубинка теперь выбирала консулов и трибунов. С утра до вечера толпились люди на Форуме. Забитый рядами лавчонок, кабачками, статуями, портиками, Форум похож был на встревоженный, громко гудящий улей. Слухи молниями пронизывали толпу. Узкие улицы, напоминавшие колодцы, сжатые рядами восьми-девятиэтажных домов, с раннего утра были забиты народом. Город-муравейник тысячами выбрасывал из своих ячеек фигурки в белых тогах. Как белые встревоженные термиты, сползались они ручейками к священному центру Рима.

Благоговейное отношение к его величеству Государству связывало их, римских граждан, воедино, в один огромный организм. От него, от этого живого гиганта, они, миллионы свободнорожденных, черпали уверенность в завтрашнем дне, находили силы в самое трудное время, и если так было надо, шли, не дрогнув, на смерть, как это делают в нашем теле миллионы клеток, затягивая рану. Они поклонялись этой глыбе, составленной из них, ощущали ее пульсирующую силу.

Здесь не было тех, кто противостоял Риму. Здесь все были “за”. Поэтому распри особенно были беспощадными, и жестокость римлян не знала предела, как беспредельна была их сила единения.

И вот сейчас могучий дух Рима двоился. Борьба, внутренняя борьба охватывала государство-великана. Помпей или Цезарь?! И выбрать Рим не мог, хотя явственно кричали все его клетки: Покоя! Мира! Единой власти! Сильной власти!

Гулял влажный холодный ветерок по гладкому мрамору колонн. Чуть шелестят тяжелые листья священного фикуса. Когда-то, семь столетий назад, волчица выкормила под ним Рема и Ромула. Потом Ромул Рема убил… Гуляет ветерок, скользит за храм Согласия, чтобы снова вернуться с другой стороны и пронизать холодком тех, кто стоит крайними в плотной толпе, облепившей форум.

Напряженность передавалась каждой фигурке. Тревожно, мучительно напряглись души. Вязкие ползли слухи. Они появлялись неожиданно из ниоткуда и пропадали в никуда. Темное настроение великана гуляло роем болезненных предчувствий и видений по стране. Предчувствия томили. Во все стороны ползла беда.

Чуть слышен говор. Люди осторожны. Кто знает, за кем победа? И лучше промолчать пока. Не всем же быть Катонами и резать правду-матку. Не всем.

Летают, шелестят вместе с ветром негромкие слова. Потому что, хотя и хочется промолчать, но еще больше хочется поговорить. Потому что дальше так жить нельзя и пусть будет, что будет, но нужен нам диктатор, нужна власть, покой и определенность…