Счастливый Цезарь
Шрифт:
– Цезарь, неужто вправду ты, сочинив эту прекрасную историю, хочешь заставить нас в нее поверить? – зашумели сотрапезники. – Разве в такое можно поверить?!
– Поверить трудно, – согласился Цезарь. – Меня сегодня в бане ласкала Муза, а я и не понял, тоже не поверил…
– Ха, ха, ха, – давясь от хохота, Антоний никак не мог выговорить слово: – Мууузза! – наконец прохрипел он. – Гениально!
– Муза нас может посетить в любое время и в любом месте. Меня она посетила в бане, прикинувшись рабыней, смиренно ласкала меня, а я не поверил, не понял, что это спасение мое пришло. Что стоило мне ради нее пожертвовать Легендой – и спасусь. Я ей отдался, спасительной Музе, но только на мгновенье, и тут же очнулся. Пришел в себя – Муза тотчас же меня и покинула.
– Нет, Цезарь, как в воду канула…
– Прекратить поиски, здесь ее с нами давно нет.
– Мне нравится, Клянусь Богами! Наша легендарная жизнь! Скажи, чего тебе не хватает, Цезарь? По мне – тут все есть: женщины, вино, богатство, звезды, даже магистрат и тот есть… еще одна победа – и будет совсем полная Легенда!
– Ты прав, все имеется в нашей сказочной жизни, – ответил Цезарь. – Кроме одного: Надежды!
– Какой еще надежды? Разве что на победу! Я в это сильно верю!
– Надежды – на Иное! Внутри Легенды все уготовано, и быть Иного не может!
– Написанное можно дополнить! – воскликнул Курион.
– Дополнить, не переписать! Не сочинить иное, возвышенное, лишь старчески добрать уже постылой радости!
– Цезарь, в написанной легенде, истории известно все наперед. Скажи, мы победим?
– Мы победим, чтобы погибнуть, Антоний!
– Как, Цезарь, как мы погибнем? – кривлялась багровая рожа Антония, давилась смехом.
– И мне скажи, Цезарь, как суждено мне погибнуть? Скажи, Цезарь! – стали приставать подпившие друзья.
– Тебя, Антоний, погубит любовь царицы…
– Не худо, я согласен! – закричал Антоний и захохотал вновь красной своей рожей.
– Тебя, Курион, погубят собственные страсти.
– Иносказательно говоришь, Цезарь. Какую себе ты участь заготовил?
– Трагическую. Антоний, ты переживешь меня!
К вечеру у Цезаря разболелась голова. Он боялся припадка и удалился в дом, в темную, без звука комнату. Звук, свет и особенно запахи мучили его бесконечно. Боль вяло пульсировала в онемевшей голове. В горле стоял противный ком. С этого всегда начинался припадок. Он лежал, застыв, без движения, боясь пошевелиться. И старался ни о чем не думать. Каждая самая малая перемена тут же отдавалась мучительным, как зубная боль, толчком. От затылка к глазам. Казалось ему, что в голове у него приглушенно работает страшная пульсирующая машина, которая ввинчивает тонкое сверло в затылок и тщетно пытается достать острием до глазниц… Медленно, болезненно он проваливался в онемелый сон. Растянутая на липкой паутине голова погружалась вместе с темными стенами, комнатой, потолком… И где-то в дальнем отчужденном углу темно и сумрачно стояло и глядело со стороны молчаливое сознание. Привычку смотреть издалека на мир, на себя, на людей он приобрел в детстве, когда в одиноких играх вдруг останавливался и застывал ненадолго, пораженный этим странным ощущением отвлеченности. И только много времени спустя он понял, что не отвлекается и не со стороны глядит, а наоборот, уходит в себя, уходит и глядит на то, что вовсе не он. Разве это изможденное тело, вытянувшееся и застывшее от боли, – это он? Эта голова, лицо с синими дугами мигрени под запавшими глазами… Эти мысли и нелепые чувства – разве все это он? Нет! Он свободный и невидимый, легкий, без боли и муки бесстрастный свидетель собственных бед и радостей, в равной мере ненужных.
Но не оторваться, не отойти далеко! Навек привязан он невидимой нитью, навек… до скончания века. Пока не войдет он внутрь совсем, навсегда и больше не вернется. А пока ты жив – живи. Ты обязан жить! Жизнь – дар, подарок. Да и не возникало в нем особых мыслей о том, чтобы не жить. Вовсе нет. Уже давно хотел он только одного – покоя. И чего тебе надо, Цезарь? – твердят вокруг. Тебе так везет, как не везло никогда и никому. Ты баловень судьбы.
Он честолюбив и скрытен. Все эти разговоры о покое – только маска. Катон… Мчат безумные кони судьбы и тащится, волочится по земле привязанное к ним толстыми канатами обстоятельств
его странное и страшное существование…Он погружался все глубже в темное и вязкое небытие больного сна. Оставались только голоса. Катон, невыносимый в своей логике разума и морали и абсолютно глухой к логике жизни. Глупец. Ты, как вещая Кассандра, выкрикиваешь пророчества, которым никто не верит. А ты? Счастлив как Цезарь? Нет! Не мне везет. Я сплющенное, бешено прыгающее в пыли колесо. Из беды в беду. И только страшное невезение других, чужая беда спасает… Сознание устало и безнадежно старалось забыть себя, поплыть туманом. О, боги, беззвучно шепнул он, дайте счастливому Цезарю передохнуть, – шепнул и услыхал его Гипнос, темными крыльями закрыл последние оконца в больной голове…
Какая на утро отвратительная голова после припадка мигрени. Цезарь проснулся. Разбитый, с каким-то особенно тягостным ощущением жизни. «Опять жить надо», – пожалуй, этими тремя словами точней всего можно передать то удивительное состояние опустошенности и тягости бытия, которое порой приходит к нам в такие вот утренние минуты. Сама боль прошла. Голова одеревенела, онемела, мысли, как с трудом сгибающиеся на морозе пальцы, вяло и неуклюже шевелились.
Какой дикий приснился ему сон! Он сошелся с собственной матерью. К чему ужасное сновидение? Впрочем, сейчас это его не беспокоило. Он находился в том сумеречном безразличии, которое равнодушно в равной мере и к радости, и к ужасу, и к беде…
В отдалении слышался неясный говор, шум. О, неизбежные клиенты, толпящиеся в передней с раннего утра. Несчастный жребий победителя! С утра бежит он по домам тех, от кого зависит его карьера, к патрону, другу за поддержкой, сам принимает тех, кто от него зависим. Мудр и умен Лукулл. В разгаре славы плюнул на все и удалился в свои сады и зажил «как Лукулл». Как долго никто не верил ему. Все думали, что строит он козни, замышляет против государства что-то нечистое… Потому что так не бывает, чтобы добровольно отказался римлянин от борьбы, интриг, политики, карьеры… Так не бывает…
Дверь распахнулась, неслышно вошел раб.
– Проси, – вяло произнес Цезарь. – Пусть войдут. Мысль неотступно вращалась вокруг сна. К добру иль худу?
При молчании всех вокруг Цезарь принес жертву. Задумчиво глядел он на дымящиеся внутренности. Вот печень, расположенье вен, напоминающих сплетенные деревья. Нет! Ощущения беды внутри не возникало. Все ауспиции казались благоприятными. Облегченно вздохнув, он приготовился общаться с этим днем, друзьями, клиентами, откупщиками… кого там только не толпилось у властителя провинции.
Он принял решение. Главное, не вызвать подозрений. Днем посетил школу гладиаторов, как было запланировано гостеприимным магистратом Равенны. На арене то наступая, то отступая назад, в танце смерти двигались пары бойцов. Звенела сталь, время от времени рассекая со свистом воздух. Высокое синее небо горело зимним влажным холодом. Бездонное, опрокинутое на землю… Как там Гортензий? – подумал Цезарь. Еще вчера он при всех передал ему командование войском. При всех ушел от дел, чтобы отдохнуть, развлечься. Цезарь лениво глядел на танцующие пары гладиаторов. Удар, наклон, нырок и свист сухой стали, рубит холодный воздух рука, бойцам жарко…
Цезарь вздохнул. На вечер назначен ужин. Какой ужасный ему приснился сон… Но все ауспиции благоприятны. И потому голос внутри говорил: не делай! Не смей! Не надо!
Гости расположились на мягких ложах вокруг изящных резных столиков. Неторопливо текла трапеза, и так же неторопливы были слова. За едой пили мало. Кто сколько хотел, и, если отказывался гость, то не принуждали. Пили обычно после, когда еда закончена. Цезарь поднялся. Спокойным голосом пожелал всем здравствовать и попросил дождаться его возвращения. Обязательно дождаться. И удалился. Ужин продолжался. И сначала за одним, потом за другим столом уже полилось красное, как кровь, густое вино в чаши, и голоса зазвучали громче… Один за другим тихо, не привлекая внимания к себе, поднялись и последовали за Цезарем его самые верные, надежные друзья…