Семь дней творения

– Как зовут, сказал бы?

– Алексеем.
– Парень расплылся в смущенной улыбке.
– Отец не сказал разве?

– Думал, видно, знаю.

– Он такой у меня, папашка,- еще шире осветился тот,- с гонорком. Думает, про него все заранее знать обязаны. С характером старикан, его на вороных не объедешь.

Потом они вместе сдирали старые, в клопиной сыпи обои и пожелтевший слой газет под ними и совместная эта работа облегчала Петра Васильевича, сообщая ему чувство уверенности в добром исходе волновавших его последнее время дел и забот. Он сам не заметил, как постепенно вошел во вкус работы и стал во всем помогать Алексею. Перебрасываясь между собой деловыми замечания-ми, они загрунтовали и побелили потолки в обеих половинах, выкрасили оконные переплеты и, оба довольные удачно завершенным днем, опорожнили четвертинку под наскоро приготовленную Петром Васильевичем закуску. Вконец раздобревший хозяин кинулся было в магазин за добавкой, но гость решительно перевернул свой стакан вверх дном:

– Я, батя, пас.

– Что так?

– Папашка не любит, когда посреди работы.

– Строг?

– Да как сказать. Строг - не строг, а порядок любит. Если и осадит, так по делу. Я ведь в депо начинал. А когда с Николаем вашим вся эта бодяга получилась, он, папашка мой, забрал меня оттуда, к себе приспособил.

– Выходит, ты Николая знаешь?

– Ясное дело.

– Толком-то я сам ничего не слыхал.

– Да как-то авралили мы в депо. Там всегда к концу месяца жмут. Вкалывали без выходных, а план все равно горел. Здесь, под горячую руку и заявилось городское начальство. Один там, который поважнее, орать начал. Да все матом, матом. Ну, Коля и не стерпел, врезал ему промеж глаз... Не любил, когда не по справедливости. Золото парень был, компанейский.

Петр Васильевич часто пытался представить себе, что же такое был его зять. Близкое знаком-ство их, по сути, так и не состоялось. Ему нравилась обстоятельность Николая, но какая жизнь, с какими взаимосвязями, стоял за парнем, оставалось старику неизвестным. Последние слова младшего Гусева, будто вспышка далекой зарницы, высветили перед Петром Васильевичем черты твердого и цельного облика.

– Ну, а вы-то что же?
– Гневно напрягаясь, он уже жил мгновением, минутой случившегося тогда.
– Вы что?

– А мы что?
– Парень угрюмо потупился.
– Против власти не попрешь.

Петру Васильевичу почему-то вспомнилась его собственная толкотня по московским кабине-там, откуда он неизменно выходил с удушливым ощущением своего бессилия и опустошенности, и, скрепя сердце, он хмуро согласился:

– Да... Не попрешь.

Под окном послышались шаги, потом звякнула дверная щеколда и следом из темного провала сеней в настежь распахнутую дверь вплыл бодрый гусевский тенорок:

– Работнички! Света в сенцах оставить не могли.
– Он выявился на пороге и цепко скольз-нул взглядом вокруг, оценивая работу.
– Годится. Колер только жидковат малость. Ну-ка, Леха,- он деловито кивнул сыну,заводи клейстерок, сегодня и поклеим. Тут и делов-то на раз помочиться.

Много мастеров довелось Петру Васильевичу наблюдать в деле за свой век, но такой работы видеть не приходилось. То была даже не работа, а действо. Отец и сын, словно бы соревновались в ловкости и проворстве, слаженно, подобие четко выверенного челночного механизма, дополнял каждый движение другого. Ровные, весенней расцветки полосы ряд за рядом без единой морщинки стекали сверху вниз, к самому плинтусу. Работая, они изредка и ровно в меру необходимого перебрасывались словом-двумя:

– Чуть подтяни.

– Готово.

– Возьми левее.

– Пойдет?

– Самый раз.

– Подай бордюр.

– Сплошняком?

– Годится.

К ночи обе половины в доме Петра Васильевича блистали нарядной новизной, источая в звездную темь терпкий запах клейстера и краски. Тщательно отмывая руки под умывальником, Гусев-старший горделиво посмеивался в сторону хозяина:

– Не ослабела еще рука у Гусева. Принимай работу, Васильич! Не подкопаешься. Я тебе цветного линолеума к завтрему достану. Без вреда внук ползать будет... Лёха, полотенце!

Провожая мастеров, Петр Васильевич слегка придержал Гордея за локоть, но тот, догадываясь о его намерении, решительно освободился:

– Брось, Васильич. Не возьму с тебя ничего, кроме как за матерьял. Ни полушки не возьму. Уж ты не обижайся, а только и Гусевы тоже - люди. Бывай.

Сказал и канул в ночи. А Петр Васильевич, оставаясь наедине с собою и мерным отзвуком затихающей гусевской поступи, долго еще не мог избыть в себе жаркой растерянности: "Вот тебе и Гусев! Как кутенка, в мое собственное дерьмо ткнул. И, видать, не зря".

XIII

На вокзал Петр Васильевич явился часа за два до прихода поезда. Бесцельно бродил он по его полупустым залам в тайной надежде встретить кого-нибудь из бывших сослуживцев. Но сколько Лашков ни всматривался во встречных путейцев, ни одного знакомого лица так и не увидел. "Вымирает потихоньку довоенное племя,- мысленно посетовал он,- скоро совсем никого не останется". И лишь на перроне, в самом его конце, у раскрытого окна кубовой перед Петром Васильевичем объявилось знакомое, но уже помятое и как бы сплюснутое временем лицо. Перехватив его взгляд, старуха за окном беззубо заулыбалась:

– Здравствуйте, Петр Васильевич.

– Здравствуй, Татьяна.

Татьяну Говорухину Лашков знал еще девчонкой. Дочь путевого обходчика с Бобриковского разъезда, она всю жизнь провела около дороги. Была и смазчицей, и проводником, одной из первых села на паровоз, хотя потом большую часть времени убивала в президиумах разных, больших и малых собраний. В тридцать пятом Говорухина вышла замуж за гремевшего на транспорте знатного машиниста - Мишку Золотарева, а в следующем - тридцать шестом, с первенцем на руках уже возила ему передачи в Тульскую внутреннюю тюрьму. В те времена, еще пользуясь влиянием у местных властей, Петр Васильевич, всегда ревновавший к судьбе своего брата - железнодорожника, помог ей с жильем и трудоустройством. С той поры Татьяна, так и оставшаяся для него девчонкой, изредка встречаясь с ним, всякий раз благодарно млела.

– Ай, встречаете кого?
– Женщина продолжала ласково светиться в его сторону.- Не родня ли?

– Антонина.

– Проведать или насовсем?

– Совсем.

– С Николаем?

– Родила.
– В городе, вроде Узловска, ни одно даже самое малое событие не могло остаться незамеченным и поэтому ее осведомленность о его семейных обстоятельствах он воспринял как должное.
– Внука мне везет.

– Вот тебе и Антонина!
– отечное лицо Говорухиной порозовело от удовольствия.
– Молодец, девка.

– Не подвела.
– Проникаясь к ней признательностью за ее открытое сочувствие, он внезапно для самого себя разоткровенничался.
– Петром назвали.

– Не забыли отца, значит.

– Не забыли,- утвердил он и хотел тут же добавить к сказанному что-нибудь еще - ласковое и прочувствованное, но в этот момент по станционному репродуктору было объявлено о подходе Московского-скорого и он, подаваясь ближе к полотну, лишь рассеянно покивал на прощание.
– Бывай, Татьяна.

Едва состав, направляясь к перрону, выделился из строя пульманов на расположенной неподалеку товарной станции, сердце у Петра Васильевича резко и учащенно задергалось: "Еще и не узнаю сослепу, помяло, небось, на чужбине-то"! Всё то медлительное время, пока мимо него тихо проплывали окна вагонов с приникшими к ним лицами, это тревожное опасение не покидало его. Сам того не замечая, он двинулся вровень с поездом, избывая в этом движении свою тревогу и неуверенность.