Семь дней творения

– Поутихли?

– Пора. Тихон жену привел. Прибавление ожидается.

– Ишь, ты.
– Степан усмешливо прищурился.
– Внуком, значит, обзавожусь. Ничего, и без такого деда проживет.

– Может, хоть старуху вызвать?

– Как она?

– В церковь зачастила.

– Что это за дворец такой,- Степан кивнул в сторону уже выросшего на четверть штабелевского строения,- о трех ногах?

– Водопроводчик строится... Женился...

– Вот так-то, Василий Васильев, перетряхнут нас, собьют с панталыку, мы и взбесимся, и мечемся сослепу. Ни Бог, ни черт не разберет: куда летим, чего хотим? А глядишь, и отстаивается все кругом сызнова, входит в свою колею. Людишек рожают, церкви поют, дома подымаются - всяк к своей доле приходит. Можно сказать: перенесение святых мощей из кабака в полицию... Старцы говорят, это всегда эдак у нас: верх - сам по себе, низ - сам по себе... И токмо мы - спервоначалу перетряхнутые - уже ни к селу, ни к городу... А другой чудак сел наверху и тешится: распотрошил Рассею. А она, родимая, токмо и сделала, что замутилась, и сызнова текет, как сто лет тому...

– А что же нам-то?

– Да ты меньше думай и не сиди на одном месте. Сколько тебе веку-то! Встал бы, срубил посох поупористей и айда за Урал, али в степи.

И так вдруг легко показалось Василию это сделать, так просто, что он прямо-таки задохнулся неожиданно дареным откровением: "Взять да и впрямь пойти куда-нибудь. Хоть одному, а то и с Левушкиным. Ведь никто тебя, сукиного сына, не держит". Но за последнюю же мысль уцепилось сомнение, следом - другое, третье, и через минуту недавнее воодушевление свое уже виделось ему блажью.

– Куда идти-то? Идти-то некуда. Везде одинаково. Да и теперь много не походишь, враз место найдут.

– Так и там люди живут, и там ума набрать можно. Это токмо малых детей "местом" пугать пристало. Гляди, вот я - весь, не съели ведь.

– А где же побыл-то, Степан Трофимыч?
– Лашков, намеренно ускользая от тяжкого для себя разговора, вцепился в последнюю цыганковскую фразу. Видать, помяло?

– Побыл. Помяло,- неопределенно откликнулся тот и, словно засыпая, закрыл глаза и клюнул носом.
– Всякое было.
– Он снова поднял голову и, проникая соседа в упор, суховато отрезал: - Я, Василий Васильев, там людскую душу загубил.

Этой своей резкой откровенностью Цыганков как бы определял, что ему скрывать от людей нечего, и что собеседник соответственно может решить для себя, каким образом с ним держаться.

И все, чем переполнился в эту минуту Василий, вылилось у него в тихий вопрос:

– А теперь куда, Степа?

– Лето на ущерб пошло. К теплу пробираться буду. В Кутаисе перезимую, али в Батуме.

– Может, зайдешь ко мне, перекусишь, и стопка найдется.

– Не балуюсь после того.
– Это Степанове "после того" пронизано было сожалительной горестью, и Лашков вновь, как и давеча, проникся вдруг тяжестью, какую носит по свету этот, еще недавно совсем чужой для него человек.
– А харчишки у меня водятся. Я все больше деревнями иду, а там с моими руками не оголодаешь... Не обессудь, не побрезговал бы, сам знаешь, а боюсь... Живут покойно, и слава Богу.

Он тяжело оперся на палку, встал и еще раз оглядел двор:

– Часом и сам себе не веришь, что жил тут, что жена есть, дети, что кузня была. Вроде, и не было ничего такого, и, вроде, живу я странником Божьим человеком - сколько земле сроку. Чудно!

Сила, куда более властная, чем простое людское расположение, толкнула их друг к другу, и они обнялись. И, как насмерть обиженным детям, стало им от этого объятия, хоть и на короткое мгновение, но теплее и просторнее на свете.

Степан - высокий и размашистый - шагнул на тротуар и, будто подстерегавшее странника, под ноги ему из-за крыш выкатилось солнце.

XVI

Дом водопроводчика поднимался, как на дрожжах: ряд за рядом, ряд за рядом, и - честь честью - из первосортного огнеупора, в два с половиной кирпича, и, вдобавок ко всему, "под расшивку".

Сходил Иван на соседнюю стройку пару раз, перекинулся словом с мастерами, постоял у одного-другого за подручного,- и радуйся, Отто Штабель!

– двинулось вверх его жилье от ловкой левушкинской руки. Водопроводчик только улыбался и удивленно качал головой, стоя подручным около него. Василий внизу готовил раствор, и Левушкин смотрел на друга сверху и подмигивал, и подсобнику передавалась эта его стремительная легкость, с какой покорял тот любое дело.

Лева Храмов, напросившийся водоносом, обхватив коленку, сидел на лавочке и ошарашенно покачивался в такт Ивановым движениям.

– Иван Кириллыч,- вдруг сказал он, и голос его был настоен восторгом и удивлением,- Иван Кириллыч, ведь это ж симфония, а не просто работа! Ведь твоим рукам памятник нужно поставить. Я не шучу, Иван Кириллыч, честное слово, не шучу. У тебя будто машинки волшебные вместо рук: что захочешь, то и сделают.

– А что,- довольно хмыкнул польщенный плотник,- и за мое почтение, и сделают.

– В тебе же, наверное, Микеланджело умирает, Иван Кириллыч, Челлини!

Левушкин не понял, но почувствовал, что опять-таки хвалят, и потому движения его стали еще более законченны и ловки.

– Куда нам до заграничных,- между делом пококетничал он,- куда нам в лаптях до них в калошах. Мы так, або не обвалилось.
– И осклабившись Груше, хлопотавшей вокруг стола, лихо спрыгнул с лесов.
– Перекур с дремотой!

Но не успели они рассесться, как во дворе, в сопровождении участкового и пожарника с портфелем, появился Никишкин. Он шел прямо к строению, шел, будто полководец на смотру - на шаг впереди сопровождавших, шел, припечатывая каблуками землю, и каждый его шаг предвещал угрозу и вызов, и колючие глаза были исполнены решимости.

– Да,- обескураженно почесал в затылке Василий,- летит птица.

Штабель поднялся и, выйдя навстречу гостям, встал между ними и домом:

– Я слюшай вас.

Левушкин осторожно отстранил встревоженно застывшую на месте Грушу и тоже вышел из-за стола:

– Что этот ворон надумал? Тута все по закону. Не подкопаешься.

Никишкин едва лишь краем глаза окинул водопроводчика с головы до ног и, поворачиваясь поочередно то к пожарному, то к участковому, будто только эти двое и были здесь стоющими собеседниками, заговорил:

– Вчерась вечером сам промерял: ровно шесть метров. На цельный метр больше, чем в разрешении. С умыслом - несознательность. Хапнуть все норовят лишнего, а на других плевать. Вот я, к примеру, сараюшку хочу поставить для всякой там шурум-бурум. Чего же рядом с выгребной ямой я ее ставить буду?

Он выложил свою претензию единым духом и лишь после этого удостоил штабелевское воинство взглядом, исполненным победного вызова.

При гробовом молчании испитой пожарник с вихляющими ногами, болтавшимися в его кирзовых, не по размеру сапогах, как колотушки в ступах, раскрыл блинообразный портфельчик, вынул оттуда рулетку и старательно промерил фасадную сторону цоколя.

– Шесть метров!
– неожиданно басом изрек он.
– Ровно шесть.

Василий увидел, как воловья шея водопроводчика наливается кровью и пудовые с ржавым отливом кулаки его набухают тяжестью. Дворник уже дернулся было, чтобы удержать друга, но плечи Отто неожиданно поникли, а сам он мешковато обмяк, низко опустил голову и, неуклюже повернувшись, вяло потащился к котельной.

Иван застонал протяжно, боднул воздух и двинулся к Никишкину:

– Ржа ты, ржа,- захлебываясь, говорил он при этом, и слезы текли по запыленным щекам его и оставляли на них светлые борозды,- проедаешь жись, и нет на тебя порухи... Какая-такая зверюга и от какого-такого шелудивого пса рожала тебя?.. Дай я плюну на тебя, чтоб издох ты, пес!.. Что же ты нам век заедаешь?..