Семь дней творения
Шрифт:
– И ночь, говорят, длинная?
– И ночь... И день...
– Скота много... Опять же - нефтя.
– Хватает.
– Чудно!
– Чего ж?
– Уж больно Рассея велика. У нас вот - в Тульской области, зайца встретить - редкость... Рыба и та вышла. Стребили. Всю как есть. Так, дурочка иногда попадается, а чтоб по-настоящему - ни в жисть.
– Соскучился, возьми билет и дуй к нам. Там этого добра пропасть.
– Туда одна дорога во что обойдется, все спусти - не хватит. И опять же от дома далеко... Ребята у меня... Шестеро.
– И определил мечтательно. А ничего бы...
Этим своим "ничего бы" Телегин словно приобщил себя к сегодняшней его тоске, вызвав тем самым в нем чувство ответного сочувствия:
– У нас там широко. Сто километров,
– Ишь ты...
– И народ широкий... Добрый народ...
– Смотри-ка...
– И тишина кругом...
– Дела-а...
И сейчас, будто продолжая их тогдашний разговор, Митяй восторженно мотнул сивой головой:
– Дела-а... А я и смотрю, быдто знакомый... Ить сколько годов, а признал!
– Он по-ребячьи радовался встрече, возбужденно ерзая по соседской койке, то и дело подталкивая того локтем, стараясь и его приобщить к своему торжеству.
– Не всю, значится, память я пропил, осталось чуток!.. Эх, так и текет жись без передыху... А меня поваляло-потрепало, да... Как отбился я тогда от деревни, так досё и замеряю Союз подошвой вдоль и поперек... Жена еще до реформы денежной померла, дети попереженились да и поразъехались кто куда, ищи их теперь... Да и ни к чему, все одно забыли... А я из вербовки в вербовку, как из ярма в ярмо... А сюда,- от напряжен-ного смущения у него даже пот на лбу выступил,- я по пьяному делу попал... Зашибил я, понимаешь, хорошую деньгу в Тюмени на нефтях, ну, и гульнул здесь проездом по буфету... Ну, и задел одного ненароком... Слыхал Тюмень-то?
– Телегин намеренно переводил разговор в другое русло.
– На подсобке и то по триста гребут...
Года два тому, прельстившись шальным заработком и красной строкой в афише, Вадим мотался со случайной бригадой по заиртышским болотам, озаренным факелами газовых фонтанов. Деревянные коробки поселковых клубов распирало гремучей матерщиной и хмельным перегаром, в грязных и холодных гостиницах круглые сутки стоял дым коромыслом, а дорога всякий раз прокладывалась наново. Так что после, на отдыхе в Крыму, при одном воспоминании об этой гастроли, его пронзительно и зябко передергивало. И поэтому теперь, слушая телегинские байки о тамошних кисельных берегах, Вадим про себя безошибочно определил, во что обошлось тому его похмельное ожесточение: "Как он еще там, в аду этом, совсем не озверел, разговаривать не разучился?"
Они проговорили до самого обеда, вернее, говорил один Телегин, а Вадим только слушал, но, слушая, он живо соучаствовал в монологе Митяя и, наверное, поэтому ему казалось, что и сам он не умолкает ни на минуту.
Когда Телегин ушел, молчавший до сих пор и занятый делом сосед оторвался от своей тетрадки, сунул ее под подушку и, вставая, протянул Вадиму сухую волосатую руку:
– Марк. Крепс. Режиссер. Пошли обедать.
Высказанное соседом с такой веселой краткостью дружелюбие мгновенно обезоружило Вадима, пронизав его к новому знакомцу ответным доверием и приязнью: "Чудак, вроде, но славный, светится весь".
III
В преддверии уборной тяжелыми пластами плавал табачный дым, сквозь который едва проглядывали смутные лица. Курить Вадим начал неожиданно для самого себя. Как-то, машинально взял протянутую Марком сигарету, неуверенно затянулся, а спохватившись, решил выдержать характер и докурить до конца. С тех пор он стал постоянным обитателем клозетного предбанника. Дымил он почти беспрерывно, с каким-то сладострастным остервенением, словно стремился наверстать все недокуренное за предыдущие тридцать пять лет. Дым сообщал ему чувство горького успокоения, и действительность после каждой затяжки выглядела менее пустой и беспросветной.
Рядом с ним, тихо одуряя себя лежалым "Прибоем", два старика торговали друг у друга пальто. Пальто существовало там, в том мире, и, судя по всему, ни одному из них не суждено было его носить, но, убежденные в скором освобождении, они отстаивали каждый свою выгоду с предельной отдачей.
– Оно у меня на ватине, довоенном еще.
– Сизые щеточки бровей над вылинявшими глазами многозначительно сдвигались к переносице.
– Еще лет двадцать
– Это еще посмотреть надо. Шесть с половиной бумаг большие деньги! За шесть-то с половиной нынче и новое можно купить любо-дорого. Скажешь тоже, шесть с половиной! Бери шесть и не мерзни. К тебе добираться,- не меньше рубля изведешь...
В забеленном до самой фрамуги стекле перед Вадимом неожиданно проявилось тихое лицо Крепса:
– Не спится.
За те немногие недели, что Вадим провел здесь, он узнал о Крепсе все или почти все. Из театра, где он безуспешно пытался ставить, что ему хотелось и как хотелось, его, после очередного выступления в Управлении, отправили на экспертизу, откуда он уже обратно не возвратился. И то грустное недоумение, с каким бывший режиссер воспринимал все случившееся с ним,- недоуме-ние перед непробиваемой людской глупостью - вызывало у Вадима по отношению к нему чувство бережного покровительства.
– Все думаешь?
– засветился он в грустно мерцавшие сквозь дым глаза Крепса.
– Химеры одолевают?
– Уж так мы устроены, Вадя,- крупный профиль Марка четко обозначился на матово блистающем стекле,- нам нельзя не думать. Мыслящая оболочка нашего мозга очень тонка, а там - под ней - бездна. Стоит человеку хотя бы на мгновение перестать думать, прервать цепь размышлений, пусть самых пустяковых, и сознание устремляется сквозь этот разрыв в бездну. Так начинается сумасшествие. Но такое случается редко. Спасительный инстинкт самосохранения не позволяет нам прерваться. И мы мыслим. Неважно, о чем. О теории относительности или премиальных. Главное, не прерваться. Спасение в беспрерывности.
– О чем ты все пишешь, Марк? Если не секрет, конечно...
– О значении врожденного чувства вины в человеке.
– А если яснее?
– Как бы это тебе объяснить, Вадя... Когда в детстве меня в первый раз приняли за еврея, я пришел домой и спросил у отца: "Разве я еврей?" Он ответил: "Да, мой мальчик. Ты - еврей". Но я-то знал, знал доподлинно, что отец мой чистокровный немец, а мать армянка. И когда через много лет я спросил его, зачем ему это было нужно, он сказал мне примерно следующее: "Ты должен был пройти через это, чтобы стать человеком. Человеком, понимаешь?" И я понял, понял навсегда, что пока в тебе живо чувство личной вины перед другими, из тебя невозможно сделать поросенка... Вот приблизительно то, чем занимаюсь я в своих записках. Но это - популярно... Попробуем заснуть, Вадя, может быть, получится?..
– Покурю...
– Смотри...
Вадим завидовал Крепсу и таким, как Крепс. Встречаясь с людьми наподобие Марка, он завидовал их внутренней чистоте, их вере в разумность всего происходящего, их вещей целеустре-мленности, то есть всему тому, чего с некоторых пор стало недоставать самому Вадиму. После хмельной суматохи молодости к нему вдруг пришло возрастное похмелье, и Вадим увидел себя со стороны тем, чем он и был на самом деле: заштатным эстрадником тридцати пяти утяжеленных разгулом лет. Его сокурсники по театральному училищу уже занимали положение в громких труппах, блистали званиями и успехом, а он все еще мотался по стране со случайными бригадами в погоне за шальными деньгами, откладывая серьезную работу на потом. Но теперь-то Вадим определенно знал, что это самое "потом" обошло его стороной, что ему ничего не удастся переиначить в своей судьбе и что, наконец, занимался он до сих пор совсем чужим для себя делом.
– Что, не спится?
– Вадим знал, что устойчивая бессонница вконец изводила Крепса, и поэтому всякий раз проникался его мукой.
– Покури, может, заснешь.
– Бесполезно...
– Пробовал?
– Не помогает.
– Все хочу спросить,- ровное дружелюбие Марка настраивало на откровенность,- только без трепа.
– Попытаюсь.
– Если бы тебе дали театр, ты бы взял меня?
– Хочешь правду?
– Валяй!
– Нет, не взял бы.
– Спасибо за откровенность... Вот и договорились.