Семь дней творения

На берег погляжу.

Выпей, милый, по кровиночке,

Я слова не скажу...

– Смотри Петек!
– с восторженным жаром дышал на ухо брату Андрей. Разве ей её годы дашь? Королева!.. Вот и мне посветило на старости.

– Дай тебе Бог, Андрюха!
– блаженно растекаясь, Петр Васильевич бережно оглаживал руку брата, свисавшую у него с плеча.
– Дай тебе Бог...

Ночь вкрадчиво шелестела за окном мокрой листвой, сквозь которую заглядывали в комнату резкие, словно бы умытые звезды.

Говорят, что непригожа я,

А ты совсем рябой.

Будто нитка за иголочкой

Пойду я за тобой.

Не сводя с Александры осоловевших глаз, Петр Васильевич прозревал в ней другие черты, в другую, теперь уже почти забытую им пору...

VI

ЕЩЕ ОДНО ВИДЕНИЕ ПЕТРА ВАСИЛЬЕВИЧА

В это утро Петр Васильевич проснулся мокрый от пота и с головной болью, клещами стиснув-шей ему виски. Сомнений быть не могло: езда по дороге, забитой тифозными составами, давно научила определять первые признаки сыпняка. "Не ко времени угораздило тебя, Лашков,- огорчился он про себя,- совсем не ко времени".

За окном вагона колобродила вьюга. Она мела уже третьи сутки, не переставая, и конца ей, судя по всему, не предвиделось. Третьи сутки спецпульман Лашкова одиноко торчал в открытом поле где-то между Скопиным и Ряжском. В спальном купе их обитало двое: он и его помощник Веня Крюков. Веня сладко храпел по соседству, и от одной мысли, что тому теперь придется возиться с ним, и в результате они могут свалиться оба, Петру Васильевичу становилось худо: "Надо бы спровадить его от себя, рано ему еще отходного играть".

– Веня!
– тихонько окликнул он.
– Веня!

Тот, привыкший за дорогу к неожиданным побудкам, откликнулся сразу, будто и не спал вовсе:

– Ты чего, Петр Васильевич?

– Вроде... того... заболел я.

– Может, продуло?
– тревожно напрягся Веня.
– Сейчас мы кипяточку сообразим.

– Нет, Веня, тут кипяточком не обойдешься... Ты бы перебрался от меня к паровозникам... Оно так надежнее.

– Думаешь, тиф?

– Он... Все, как по-писанному... И жар... И голова чугунная... Соображай... Поберечься тебе надо.

– Это где же я поберегусь, Васильич?
– Веня хмыкнул покровительственно.
– В степь, что ли, ночевать уйду? На паровозе не побережешься много. Вша-то она все равно найдет. Давай-ка лучше собираться.

– Куда, Веня?

– А это, куда поведу, туда и пойдешь.
– Он уже одевался.
– До первого обходчика доберемся, а там видно будет. Я сейчас к паровозникам сбегаю, приведу кого-нибудь на подмогу. Один я с тобой не слажу, уж больно ты, Васильич, здоров. Да и ветер...

Вскоре Крюков вернулся с молоденьким кочегаром Тимошей Самсоновым, известным в Узловске своим круглым сиротством и забитостью. Тимоша загнанно оглядел Петра Васильевича, поморгал сонными глазами, тихо сказал:

– Ничего.

Вдвоем ребята быстро и вдумчиво оборудовали Петра Васильевича для предстоящего похода. Руки у Тимоши, против ожидания, оказались цепкими и сильными, чувствовалась кочегарская выучка. Парень ловко подвел крепкое свое плечо ему под мышку и уверенно двинулся к выходу, осторожно волоча его за собой. При этом кочегар время от времени приговаривал:

– Ничего... Ничего... Ничего, дядя Петя...

Метель, казалось, обезумела окончательно. Вьюжная крупа соединила землю и небо сплошной гудящей стеной. Поезд пропал из вида, едва они отошли от него несколько шагов по наполовину заметенному полотну. Каждый следующий шаг давался им все с большим трудом. Петр Василье-вич чуял, что ноги перестали слушаться его. Он все чаще повисал на плече Тимоши, не в силах стронуться с места и, наконец, обезножил совсем. Тогда, сменяя друг друга каждые пятьдесят-сто метров, ребята понесли его на себе. То и дело впадая в забытье, Петр Васильевич в полубреду явственно различал впереди очертания близкого жилья с дымящимися над ним трубами, но сознание вновь возвращало его в беспросветную коловерть метели и тогда он с трудом складывал горячечными губами:

– Заплутаем... Вернуться бы.

– Ничего,- хрипел, поворачивая к нему обмороженное лицо, кочегар. Ничего.

Они бы, наверное, так и не заметили сторожки при дороге, если бы Тимоша не споткнулся о настил переезда и не упал, увлекая за собой и Петра Васильевича.

– Добрели!
– возбужденно кричал Веня, помогая им подняться.
– Погодите маленько, я посмотрю. Если пост, я крикну... На крик и заворачивайте.

Прошло несколько томительных минут, показавшихся Петру Васильевичу бесконечными. При такой рузрухе, какая царила на дороге, сторожка могла оказаться пустой и разваленной. В таком случае песенка его будет спета: на обратный путь ребят уже не хватило бы.

– Давай помаленьку!
– пробился к ним словно пропущенный сквозь ватную подушку голос Вени.
– Тяни сюда... Сюда... Я тут... Давай... Давай... Сюда...

И лишь только Петр Васильевич ощутил под собой твердую опору жилого пола, память его рухнула в провал жаркого забытья. Среди множества лиц и голосов, круживших в воображении Петра Васильевича в последующие дни, в памяти его отложилось одно лицо и запечатлелся один голос. Когда, после трех недель перемежавшегося короткими просветлениями бреда, он впервые по-настоящему пришел в себя, оно - это лицо - склонилось над ним, и знакомый теперь голос облегченно произнес:

– Чайку выпьешь?

В свете неяркого зимнего утра облик женщины, вставшей у его изголовья, выглядел расплыв-чатым и усталым. На вид ей можно было дать лет тридцать с небольшим, но убористая гибкая фигура ее с крепко-девичьей трепетной грудью говорила о том, что она гораздо моложе.

– Давно я у тебя?
– спросил он.

– Месяц скоро будет.

– Надоел, видно?

– Надоел. Да куда ж тебя девать такого хворого.

– Теперь подымусь.

– Лежи, ветром сдует.

– Одна живешь?

– А где же взять мужика-то? Все по миру разбежались свою правду доказывать. Аники-воины беспортошные!

– Куда они денутся?!

– Толк-то какой от них будет? Одно - митинговать умеют. А с мужским своим делом им только на двор ходить.

– Строга ты, девка.

– Девка! На погост пора,- не удержалась она, чтобы не пококетничать. Три десятка скоро. Скажешь тоже,- девка!

– Зовут-то как?

– Раньше Софьей звали.

– Ишь ты! Будто царицу.

– А что я - хуже что ль?
– Она вызывающе вскинула опутанную тяжелой косой голову и как бы преобразилась вся: несколько жестковатые черты ее расправились, резкий голос стал мягче, женственней.
– Пробросаешься!

Разговаривая с ним, Софья успела затопить печь, налить воду в чугун, поставить на плиту, вымести пол и заодно проветрить душную комнатенку. Все это она исполняла легко, по-мужски размашисто, словно балуясь между настоящим делом. Всякий раз, когда женщина взглядывала на него, в нем вспыхивало, подкатывая к сердцу знойной истомой, неведомое ему дотоле тепло. И где-то в глубине души он уже сознавал, что это что-то большее, чем благодарность.