Семейная сага

Я развернулся и пошел, куда глаза глядят. Не мог я после этого разговора придти домой. Ноги меня дотащили почему-то до пивной, которая нелепо стояла напротив Петровского дворца, на противоположной стороне от Ленинградского шоссе. Была эта пивная на скрещении пяти улиц, вернее, улочек, поэтому в народе называли ее "На пятачке". Мы туда частенько захаживали с коллегами по академии выпить по кружечке пива с солененькими сушками.

Пивная уже закрывалась, но я хорошо знал

"начальника пивной", поскольку тот жил в нашем доме и даже в нашем крыле.

— Васильич, угости кружечкой пивца!

— Ну, Платоныч, только тебе, а то ведь вздрючат меня по первое число, если узнают, что я после полдевятого торгую…

— И будь другом, еще сто пятьдесят…

— Не положено, Платоныч!

— Знаю, знаю, но сегодня, будь другом, сделай исключение. Я же знаю, что у тебя под прилавком всегда есть. Заплачу сверху…

— Что с женой нелады?..

— Будешь много знать, скоро состаришься… Наливай!

— Да я уж и так не молод, Платоныч. Ну, выпей, выпей,

дружок. Может, полегчает.

Домой я пришел уже после одиннадцати. Развезло меня с голодухи… Где-то я упал, перепачкал китель… Ай, как не хорошо! А вдруг, неровён час, военный патруль? Потом не отмоешься…

Пришел, снял сапоги, гимнастерку да брюки — и в постель… Хорошо, что выпил… Я тут же заснул, избежав ненужных взглядов и разговоров…

Хорошо, что сегодня воскресенье, а то на работу в таком воде и не явишься. Башка разламывается…

Льет дождь Беспробудно. Бьет дрожь Словно в бубен.

За что ж

Эти будни?

Чем дальше — Тем хуже: Страшная Стужа,

И кашель

Натужен.

Стакан

Всё не выпит. Тоска — Криком выпи. Оскалом — Улыбки…

Надежда, Молимая: Как прежде, Люби меня!

Но где ж ты,

Любимая?..

Павел. 1946, 8 декабря

Я встал сегодня едва ли не раньше всех, хотя ночью почти не спал. Сказал Елене Степановне, что мне надо пойти

в библиотеку. Хотя, какая к черту библиотека — сегодня выходной!

Вышел на улицу. Холодрыга. Ну, да если очень уж замерзну, можно зайти в метро отогреться. Домой возвращаться страшно, вернее, стыдно. Надо побыть одному, хотя от этого не становится легче.

Вчера произошел этот ужасный разговор с Михаилом… Он не сказал ни слова конкретно, но было понятно, что он все знает. Потом он куда-то ушел, оставив меня одного. А потом,

когда он после нашего разговора вернулся домой вдребезину пьяный часа через три…

Нет, надо что-то делать. Что значит страшно? Что значит неудобно? Нужно было об этом раньше думать! Надо поговорить с Катей…

Когда я вернулся, Катя собиралась с Еленой Степановной в каптерку отовариваться. Я попросился им помочь, Катя промолчала, а Елена Степановна сказала, что, конечно, идем с нами. Очередь была длиннющая, и она сказала нам с Катей, мол, погуляйте полчасика в парке. Похоже, что она поняла, что мне надо поговорить с Катей и даже поняла, о чем.

Я набрался решительности и сказал Кате, что наши отношения зашли так далеко, что продолжать все, как было мы не имеем ни права. Во всяком случае, пока я не закончу академию, ни о чем больше не может идти и речи, а там можно будет пожениться и уехать куда-нибудь, хоть к черту на рога и жить там спокойно без этой всеобщей нервотрепки.

Катя психанула, сказала, что до окончания академии еще ждать да ждать. Я спросил ее, а что она предлагает, на что она ответила, то я мужчина, мне и предлагать, а ее дело — соглашаться или не соглашаться.

Тут вернулась Елена Степановна, и наш разговор на том и кончился. Но для себя я решил, что надо, действительно, поступить по-мужски. У меня созрел план… Эх, жаль, что не могу с Мишкой посоветоваться — он бы наверняка что-нибудь мудрое сказал! Ладно, надо записаться на прием к начальнику академии, говорят он хороший мужик.

Катерина. 1947, 1 января

Жизнь у меня дала трещину. Кто послабее, давно бы

уж в петлю залез на моем месте… Михаил стал мне совсем чужим, Георгий исчез с горизонта, Павел тоже совсем потерял себя после того, как мама "засекала" нас. Домой приходит только на ночь. Со мной не разговаривает, заявил как-то за ужином, что ему обещают место в общежитии, и он в начале января должен туда переехать.

Я зла на весь мир… Хочется всем мстить. А за что, собственно? За то, что собственными руками сломала себе жизнь?

Вчера справляли мы Новый год у дальних Мишиных родственников — Буслаевых, Юрия и Екатерины. Катя Мише приходится какой-то троюродной или четвероюродной сестрой, одним словом, седьмая вода на киселе, как мама говорит. Юрий, хотя и всего полковник, но занимает какой-то важный пост и живет в том же "генеральском" доме, где и Георгий, но в другом подъезде.

На Новый год, кроме меня с Мишей, и человек восьми соседей, пригласили и других наших дальних полуродственников уже по маминой линии — Марию Ласточкину с ее мужем Гурием. Тут вообще голову сломишь, какая это родня: она сестра первого мужа тети Клавы, маминой сестры. Ее зовут Матрена Егоровна, но она себя переименовала в Марию Георгиевну, чтобы звучало не так по- простолюдински. Признаться, ей больше к лицу была бы фамилия Бегемотова, чем Ласточкина, поскольку она безобразно толста и неповоротлива.

В прошлом Матрена-Мария — актриса-неудачница, высшим достижением которой было чтение по радио в течение года каких-то нанайских сказок. Но гонору у нее, как у Народной артистки! Да и ведет она себя, будто особа голубых кровей: жесты плавные, властные, а своего Гурия совсем с дерьмом смешала: сделай то, подай это…

Муж ее, Гурий Иванович, симпатяга парень. Жена его лет на пятнадцать старше своего муженька. Мама рассказывала, что Мария окрутила еще юного восемнадцатилетнего студента Московской Консерватории, а когда он кончил учиться, женила его на себе, отбив его у молодой красавицы и умницы Любви Белозёрской. Конечно, тридцатилетняя баба может запросто закружить голову мальчику-девственнику! Но вот они уже чуть не двадцать лет живут вместе. Теперь она выглядит даже не как мать Гурия, а почти как бабушка, ха-ха!