Семиотические исследования

Параллельно все эти годы во мне происходил неслышный переворот: я все больше обнаруживал в себе отцовские черты и ценности, все чаще мысленно обращался к нему (чего я никогда не делал при его жизни). Закончился этот переворот тем, что отец вошел в мою жизнь, занял прочное место в моей душе, причем не просто как воспоминание: было вполне реальное ощущение его присутствия. С этим совпало и исчезновение самого сна, очевидно, контрреальность распалась и умерла.

Эти примеры показывают, что смысл сновидений существенно зависит от их понимания (интерпретации). И раньше, и сейчас люди по-разному понимали свои сновидения. В архаической культуре сновидение – это реальное событие и свидетельство, поскольку сновидение понималось как приход к человеку во время сна другой души или, напротив, путешествие своей души вне тела. При этом душа одинаково легко могла перемещаться как в пространстве, так и во времени. В культуре древних царств (Египет, Вавилон, Индия, Китай) сновидение выступало как свидетельство, текст, направляемый человеку Богом (чаще всего «личным богом» или «личной богиней»). Поэтому в большинстве случаев эти сновидения вещие или императивные. Но сохранялось и архаическое понимание: страшные сновидения вызываются демонами, которые входят в тело человека.

В античной культуре впервые человек отрицает связь сновидений с обычной жизнью. В «Метаморфозах» Апулея один из героев говорит: «Не тревожься, моя хозяюшка, и не пугайся пустых призраков сна. Не говоря уж о том, что образы дневного сна считаются ложными, но и ночные сновидения иногда предвещают обратное» (4, с. 167). Тем не менее сохраняются в полной мере и два других понимания сновидений – как реальных событий и как свидетельств (вещие сны). И в Средние века люди понимали сновидения сходным образом, различая сновидения вещие и «несерьезные» (от переполненного желудка, суетности, «плотских желаний или игры духа»). В последнем случае есть намек, но только намек, на психологическое толкование – «плотские желания».

Серьезно же о психологических интерпретациях сновидений начали говорить только со второй половины XIX столетия, когда возникли физиология и психология. Наиболее интересная психологическая концепция сновидений, как известно, дана З. Фрейдом, причем в ней соединены две разных трактовки: почти физикалистская (сновидение как замаскированное, трансформированное бессознательное сексуальное влечение – либидо) и гуманитарная (сновидения как своего рода текст, подлежащий расшифровке). Здесь сновидение впервые серьезно отнесено не к реальности вне человека, а к его психике и сознанию. К этим же трактовкам относится и интерпретация М. Фуко, писавшего, что «сновидение… проявляет свободу человека в его оригинальнейшей форме… Субъект сновидения, его первое лицо, есть самое целостное сновидение» (46, с.122). Для Фуко сновидение соотнесено только само с собой и свободой человека – оно есть первичный феномен, не требующий связи с реальностью вне человека. Если интерпретацию З. Фрейда условно можно назвать языковой, восходящей к идее вещего сна, то интерпретацию М. Фуко – неязыковой (символической). У Фрейда психика «говорит» «языком сновидений» (недаром свое исследование о сне Фрейд сопровождает сонником, где расшифровываются значения образов и сюжетов сновидений), у Фуко в сновидении реализуются символические события нашего творческого Я, порождающего мир свободы и существования.

Важно подчеркнуть, что понимание и интерпретация сновидений – не просто «знание о сновидении», а практическое определение природы сновидений. Когда, например в павловской концепции, сновидения объявляются бессистемной остаточной деятельностью заторможенных клеток головного мозга, и человек принимает эту версию, то он не обращает на свои сновидения ровно никакого внимания, и поэтому они не влияют на его жизнь. Если же сновидение понимается как вещее свидетельство или особая сторона жизни личности, человек не только внимателен к своим сновидениям и пытается их прочесть, но и реально меняет свое поведение. Только после того как в XIX и XX столетиях стали широко обсуждаться проблема разных реальностей и их природа (обычной реальности, эстетической, сновидения, фантазии, больного сознания и т. д.), в сновидении человека появляется особый персонаж (наблюдатель), задающий вопросы или говорящий себе, к примеру, следующее: «Как такое может быть?», «Кажется, я сплю!», «Как странно… нужно проснуться». Вероятно, этот же момент изучения природы разных реальностей повлиял на восприятие сновидений как странных, ярких, необычных событий и сюжетов. Это, очевидно, произошло потому, что логика сновидений не стеснена во сне «осторожностью», реализмом сознания, потому, что прошлый опыт человека оживает здесь в качестве прямого ответа на блокированное желание, и главное потому, что, «подсмотрев сновидение», сознание вынуждено совершать непривычную для себя работу. Оно вводит порождаемые бессознательной деятельностью формы в обычную действительность, обнаруживая их невозможность (они в сравнении с обычными формами гипертрофированны и вообще странны). Эта невозможность, гипертрофированность, странность и переживаются в психике как события необычайной силы или яркости.

Но рефлексия сновидений не сводится только к познанию их. Существует и художественная рефлексия сновидений. Первоначально это живопись и литература, в наше время – киноискусство. Именно последнее позволило выразить временные аспекты сновидений, а также создать для зрителя удивительную иллюзию присутствия в реальности сновидения. И опять же, мимесис искусства существенно определяет природу сновидений. Язык и события искусства изменяют видение и переживания человека, позволяют ему увидеть и пережить то, что он до этого не мог ни увидеть, ни пережить. Когда в кино мы видим, как реальность снов вторгается в жизнь, а жизнь переходит в сон, как в мире сновидений стоит или идет вспять время, какой странный, потусторонний, призрачный мир разворачивается перед нашими глазами, мы учимся и в наших собственных снах видеть все эти моменты, но только после воспитания искусством. Федор Михайлович Достоевский в «Преступлении и наказании» писал, что «сны отличаются часто необыкновенною выпуклостью, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев». Марина Цветаева в письме к Саломее Андронниковой поэтически и парадоксально заостряет свое отношение к сну: «Мой любимый вид общения – сон. Сон – это я на полной свободе (неизбежности), тот воздух, который мне необходим, чтобы дышать… Только в нем я – я».

Приведу пример из собственного опыта. Пожалуй, самый интересный сон приснился автору в детстве, в эвакуации под Куйбышевом. Моя мать день и ночь работала на авиационном заводе и лишь изредка урывала несколько часов, чтобы навестить меня и брата в детском саду. Почти всегда она приносила что-то вкусное – какао в термосе, шоколад или что-нибудь еще. И вот мне упорно стал сниться сон с мамой и вкусными продуктами впридачу. Понятно, как я огорчался, когда просыпался: нет ни мамы, ни какао. Наконец, чтобы не обманываться и не огорчаться понапрасну, я решил проверять себя – щипать за ухо: если больно – не сплю, если не больно – сплю. И в ту же ночь мне приснился сон: приезжает мама, я дергаю себя за ухо, убеждаюсь, что не сплю, пью какао и затем… просыпаюсь. Дальше все ясно. Сила огорчения прочно отпечатала этот сон в моей памяти.

Очевидно, первое сновидение мне приснилось потому, что я страстно хотел увидеть маму. Мое детское «я», не различавшее возможное и действительное, не желавшее понимать обстоятельства и ждать, выстроило во сне нужный для осуществления желаний мир и жило в нем. Второй сон сложнее – мир сновидения стал изощреннее, в него вошел элемент самоконтроля (щипок за ухо), который, несмотря на бдительность разума, все-таки позволял осуществить детское желание (природу, как известно, обмануть трудно).

Я еще буду возвращаться к материалу этого параграфа, но уже сейчас можно воспользоваться одной идеей. Вспомним, как формировалась наскальная живопись. Человек изобрел обвод М и, когда отсутствует предмет Х, стреляет в обвод.

(схема 13)

Здесь – создание обвода М, ' – тренировка с использованием этого обвода.

Когда к тренировке подключаются новые члены коллектива, которые не видели, как создавался обвод (т. е. не понимают, что обвод используется вместо предмета Х), им не понятно, почему охотники стреляют в стену, но говорят о предмете Х. Единственный способ понять происходящее – отождествить Х и М, но они не похожи друг на друга. Тем не менее это необходимо сделать и рано или поздно происходит. Можно предположить, что в этом случае сработал следующий психологический механизм.

Сначала люди не умели рисовать, затем научились, т. е. налицо развитие психики, способностей человека. На исходном этапе (до того, как люди научились рисовать) были освоены «предметы Х» (животные, люди) и сложился соответствующий «внутренний» (прожитый) опыт (обозначим его символом О), позволяющий узнавать эти «предметы» и действовать с ними. Опыт О фиксируется, с одной стороны, в языке (названия животных, их характеристики и т. д.), с другой – в самой психике (воспоминания, образы животных). Что происходит, когда человек видит реальное животное (другого человека)? Он получает от этого животного чувственные впечатления, которые позволяют актуализировать (реализовать уже не как воспоминание, а в виде восприятия самого предмета) соответствующий прожитый опыт О. Другими словами, видение – это процесс актуализации прожитого опыта человека, опирающийся на чувственные впечатления. Известно, что получение чувственных впечатлений от предмета – это активный процесс, предполагающий его обследование и осмысление. Эти обследование и осмысление детерминируются, с одной стороны, особенностями самого чувственно воспринимаемого предмета (формой, освещенностью, цветовым составом, фактурой, положением в пространстве и на фоне других предметов), с другой – прожитым опытом, сформировавшимся в связи с употреблением и освоением этого предмета. На этом исходном этапе человек имеет внутренний опыт, связанный исключительно с реальными предметами (животными, людьми).

Дальше складывается особая ситуация (коллективная тренировка как условие успешной совместной охоты), когда в качестве мишени используется обвод животного (человека) М, причем сначала вместе с самим этим реальным животным, а затем человек может воссоздать лишь его образ. В результате в сознании архаического человека возникает определенное отношение (напряженная связь) между опытом О и опытом, сложившимся при восприятии обвода-мишени (опознание мишени-обвода также предполагает актуализацию определенного опыта, обозначим его символом О'). Кроме того, можно предположить, что на этом этапе развития древнего общества возникает потребность практически воздействовать на души животных (людей). Для этого, с точки зрения древних анимистических воззрений, душу нужно перегнать из тела животного к месту, где человек жил, и поставить перед человеком.

Известно, что внутренний опыт может актуализироваться не только на основе чувственных впечатлений от самого предмета, но и вообще без предмета (в период сновидения и галлюцинаций), а кроме того, даже в том случае, если чувственные впечатления от предмета искажаются или видоизменяются, например, в условиях плохого освещения, частичного экранирования (кусты, деревья) и т. д. Анализируя этот феномен, Гельмгольц писал: «Когда я нахожусь в знакомой комнате, освещенной ярким солнечным светом, мое восприятие сопровождается обилием очень интенсивных ощущений. В той же комнате в вечерних сумерках я могу различить лишь самые освещенные объекты, в частности окно, но то, что я вижу в действительности, сливается с образами моей памяти, относящимися к этой комнате, и это позволяет мне уверенно передвигаться в ней и находить нужные вещи, едва различимые в темноте… Мы видим, следовательно, что в подобных случаях прежний опыт и текущие, чувственные ощущения взаимодействуют друг с другом, образуя перцептивный образ. Он имеет такую непосредственную впечатляющую силу, что мы не можем осознать, в какой степени он зависит от памяти, а в какой – от непосредственного восприятия» (26, с. 70–71).