Серебряная корона

— А ты не хотела бы тоже открыть свое предприятие, например баню? Была бы прибавка к пенсии, — спросил Вегу Хартман, чтобы отвлечь ее от плохих мыслей. — На площади Доннерсплатс есть Катарининские бани, а на площади Пакхюсплан — бани Мамы Греты, но в Клинте ни одной. «Вегина мыльня и портомойня» — звучит, а?

Вега не ответила, и Марии было ясно, что причина молчания — не только роль монахини. Вега действительно чего-то испугалась.

Оба бургомистра, немецкий и готландский, направили стопы к палатке князя и уселись в самом лучшем расположении духа, выпив бузинного морса за неимением чего покрепче. Они громко засмеялись над смачным анекдотом, прозвучавшим из уст одного из шутов. Княгиня зашлась от хохота.

— Рыцарский идеал. — Хартман покосился на Вегу и стал читать ей вслух «Торнеаментум» — старейший шведский свод рыцарских турнирных правил: — «Будь добрым и доблестным воином, искусным в боевых играх. Блюди себя изнутри: избегай всего низкого и постыдного. Не говори худого о других. Остерегайся высокомерия. Блюди себя снаружи: думай, что говоришь. Не поступай бездумно или несдержанно. Сиди за столом как подобает. Помни о долге перед церковью и своим сюзереном. Будь добросердечен к беззащитным и нуждающимся, ко вдовам и сиротам. Будь любезен с дамой. Чтобы заслужить ее расположение, дерзай без страха в честной борьбе».

По разным концам ристалища, разделенного пополам бороздой, стояли рыцарь Ханс Висбю и Рыцарь Золотого Меча, готовые к бою. Улоф увидел среди публики свою мать. Она сидела на краю скамьи, маленькая и ссутулившаяся. Рядом с ней сидел их сосед, Хенрик. И возрадовался рыцарь Улоф, видя мать и доброго Хенрика.

По сигналу рыцари опустили свои копья длиной десять футов и бросились навстречу друг другу. Публика затаила дыхание. Ветер трепал чепраки и табарды. Земля дрожала под копытами. Рыцари сшиблись, и рыцарь Ханс Висбю выпал из седла. Люди поднялись со своих мест, кто-то сожалел, большинство ликовало. Лицо Веги побелело. Мария проследила за ее взглядом. Вега смотрела в сторону рощицы неподалеку. Мария взяла у Хартмана бинокль. Там, прячась за деревом, стоял Арне Фольхаммар, мужчина, читавший им лекцию в музее. Его лицо было обращено к ристалищу.

Под крики ликования Рыцарь Золотого Меча принял венец победителя из рук князя, надел его на голову своей даме, поднял ее и посадил впереди себя на коня. Было заметно, что они ездят вместе верхом не в первый раз. Пара, улыбаясь, приветствовала народ и благодарила за почести. Улоф поискал глазами мать, но ее рядом с Хенриком уже не было. Не было ее и внизу у ограждения.

Глава 22

Был темный августовский вечер, и ветерок, разогревшийся в каменных проулках Висбю между крепостной стеной и пакгаузами, ласкался о голые ноги Марии. Но с моря тянуло холодом. Мария, застегнув джинсовую куртку, снова уселась на скамью рядом с Хартманом и Улофом. Перед ними во всем своем величии раскинулось море, его темные волны сонно плескались о берег. Горизонта не было видно. Небо и море слились в единое целое. Взгляд Марии тонул в этой темноте и целостности. Есть особый покой, когда не видишь ничего созданного человеческими руками. Ты устремляешь взгляд на море, камни или огонь и не замечаешь, как течет время. Вдалеке послышались звуки флейты. Кто-то наигрывал фарандолу.

Первым заговорил Улоф:

— Сколько времени займет ваш расспрос? Мне нужно ехать в Лойсту. Там сегодня рыцарский пир.

— Немного, — сказала Мария и для порядка сначала записала его личные данные. — Нам было нелегко тебя найти. Кем ты работаешь?

— Дежурю ночью в пункте неотложной помощи, а также занимаюсь разведением лошадей. На них уходит много времени, но такое сочетание меня устраивает. Раньше я ездил на «скорой», но такой режим мне не подошел.

— Почему, по-твоему, исчез твой отец?

— Даже не представляю себе. Волнуюсь, естественно. Мы обзвонили всех знакомых на материке, спрашивали и в Готландском полку самообороны. Звонил я. Мама не любит говорить по телефону. Но никто ничего не знает. Я склоняюсь к мысли, что он покончил с собой. В каком-то смысле его время ушло. Та область, где он раньше мог самоутвердиться, больше никому не интересна. Это стало для него тяжелым ударом.

— Что бы ты сказал о ваших с ним отношениях?

Улоф призадумался и сказал неуверенно:

— Как рыцарь, стараешься следовать путем Князя мира, но всему есть границы. — Он вздохнул и сменил позу. — Я стараюсь уважать моего отца, но у нас разные взгляды на многое.

— На что именно? — спросила Мария.

— Я отказываюсь отвечать на этот вопрос.

— Хорошо. Где ты был в понедельник в полшестого утра?

— Дома в Мартебу.

— Один?

— Я пас лошадей.

— Если допустить, что твой отец решил покончить жизнь самоубийством, мог ли он прыгнуть с борта парома? Притом что есть ведь люди, которые на такое в принципе неспособны. Как ты считаешь? — Мария повернулась, чтобы лучше видеть лицо Улофа.

Красив, мускулист, широкоплеч, с голубыми глазами. Сейчас он был взволнован и серьезен, но Мария уже видела его улыбку и могла себе представить, как та действует — что на молодых девушек, что на пожилых теток. У нее самой был уже иммунитет на такие вещи: за десять лет жизни с Кристером она узнала, что может скрываться за приятной улыбкой. Увы, но тут у нее застарелая травма.

— Не думаю, что он смог бы застрелиться. Потому что не хотел, чтобы его увидели в таком виде. Однажды пару лет назад местное отделение сил самообороны искало в лесу одного мужчину. Отец тоже там был и принимал участие в поисках. Этот мужчина ушел в лес с винтовкой и застрелился. Как раз отец-то его и нашел в шалаше из елового лапника. Тот пролежал тогда уже трое суток и был объеден лисами и разными грызунами. Нет, отец бы никогда не застрелился. И вряд ли повесился бы, по той же причине.

— Как мама справляется с хозяйством, когда он уезжает?

— Да справляется в общем-то. Отец старался уезжать, когда работы поменьше. Скоро уже пора убирать пшеницу. Если что, я сам помогу.

— Ей, должно быть, тяжело и работать в больнице в отделении для престарелых, и ухаживать дома за выжившим из ума отцом.

— Ну не такой уж он и безумный. Самое тяжелое — что у него ампутированы стопы и что он ничего не видит. Но ей не под силу таскать его вниз с верхнего этажа. Он, как пленник, сидит там наверху до тех пор, пока кто-нибудь из нас не придет. Дед запустил свой диабет, а это со временем сказывается. Иногда по ночам ему снятся кошмары про финскую войну, и тогда он просыпается. В войну он пошел добровольцем на фронт защищать Финляндию и там служил санитаром. Было страшно холодно. Мертвых из-за мороза не могли хоронить. Трупы сжигали. Когда тела попадали в костер, воздух в легких нагревался и выходил через горло, задевая голосовые связки. Казалось, мертвые кричат, и Ансельм не выдержал. Когда он услышал это впервые, то бросился вытаскивать тело из огня, думая, что солдат на самом деле жив. Он обжег пальцы. У него на теле все еще есть шрамы от ожогов. Через три месяца его отправили домой по причине нервного срыва, и он попал в психиатрическую больницу Святого Улофа, где провел несколько лет. Там он встретил бабушку, которая была на двадцать лет его моложе. Она страдала от депрессий и покончила с собой, когда маме было лет семь-восемь. Ансельм рано получил инвалидность. Вот такая у нас семейная история по материнской линии. Не слишком гламурная. Я теперь могу идти?

— Да, конечно, — сказал Хартман, все еще под впечатлением от рассказа, — конечно. Поздравляем с сегодняшней победой.

— Правда, он производит приятное впечатление? Что скажешь? — спросил Хартман, с трудом поднимаясь с жесткой и низкой скамейки.

— Пожалуй, — ответила Мария, чувствуя, что еще посидела бы в тишине у моря.

Глава 23

Арне Фольхаммар стоял у кухонного окна и смотрел вниз на людей, толпящихся у ресторана «Готландский погребок». В пестрой толпе он искал ее зеленое платье, ее светлые волосы. Дверь подъезда открылась и закрылась — но никакого звука шагов наверх не последовало. Своим натренированным ухом он всегда мог определить, кто из соседей пришел домой. Он знал, что Петерсон шаркает и тяжело дышит, госпожа Линдстедт стучит каблучками, а Андерсон идет почти неслышно. Последний всегда свистит, когда вставляет ключ в замок. Наверно, дает знать злым духам, чтобы успели скрыться до его появления, так же как люди громко топают, идя по траве, чтобы распугать змей.

Арне выключил лампу на кухне, чтобы лучше видеть, что делается в темноте на улице. Что-то произошло около руин церкви Святой Екатерины. Там кричала женщина, а двое мужчин, видимо, дрались. Их окружили празднично одетые люди. Арне почувствовал тревогу. Он ощутил себя брошенным, как в детстве, когда Мона и Ансельм ушли на похороны и оставили его одного и он несколько часов просидел у окна как приклеенный, ожидая их.

У каждого времени свои обычаи. Тогда считалось, что детям нечего делать на похоронах. Если бы они знали, какие фантазии его одолеют, о мертвеце и его проклятии, которое поразит мать и деда, то, может, взяли бы мальчика с собой. Он и сейчас видел то, что ему тогда примерещилось: полуразложившийся труп с мясом, свисающим с костей, с глазницами, налитыми кровью, пытающийся разорвать мать и деда своими костлявыми пальцами. Мертвый был уже не человеком, и сила у него была нечеловеческая. Он потом их обоих закопает, а могильный холм сровняет с землей, чтобы никто не нашел. А сам растворится в воздухе, развеется ветром. И Арне останется на свете совсем один, страшно подумать. Правда, была в этом и капелька торжества — никто ему больше не нужен. Но если не отходить от окна, даже в туалет, если сидеть совершенно неподвижно, то с ними ничего не случится. А стоит хотя бы шевельнуться, и смерть выиграет.