Серебряная равнина

— Это я. Что надо?

Связной вытянулся по стойке «смирно» и, протянув Калашу письмо, на словах передал приказ майора Давида: ознакомить с содержанием письма телефонистов и немедленно написать ответ. Письмо было адресовано роте связи 1-й отдельной чехословацкой бригады. Обратный адрес? Калаш перевернул конверт: Анна и Вацлав Гинковы. Родители Боржека! Он вытащил письмо из конверта, но читать не отважился.

Ержабек молча взял у него из рук письмо и стал читать вслух:

«Исполните, пожалуйста, нашу настоятельную просьбу. Пусть тот, кто был вместе с нашим любимым сыном в день его смерти, напишет нам о последних минутах своего товарища…»

Все стояли, будто окаменев. Никто не проронил ни слова. Млынаржик вспомнил, как незадолго перед киевской операцией к Боржеку приходила Эмча. «Давай попрощаемся так, словно никогда уже не увидимся. Тогда с нами ничего не произойдет». — «В таком случае я рыдаю», — смеялся Боржек. Они поцеловались, словно прощались навсегда. И на тебе! Так и случилось. Млынаржик глубоко вздохнул, но — как и все — не произнес ни слова.

— Чего ты еще хочешь? — обернулся Ержабек к связному.

— Жду ответа. Пан майор желает знать, как погиб этот солдат…

— Я видел его в последний раз на пункте связи… — сказал Шульц, словно извиняясь, что ничего не знает об обстоятельствах гибели Борянека.

— Я тоже — там, — сказал Махат и, пристально посмотрев на Калаша, добавил: — Я с ним на линии не был.

Все взоры обратились к Калашу. Тот присел к столу, долго искал карандаш и бумагу, выдрал лист из тетради — все его движения были какими-то замедленными.

— Пан майор ждет, — напомнил связной.

Ержабек вдруг почувствовал: в этом деле есть что-то такое, чего не должны слышать чужие уши. Он отослал связного.

— Мы сами доставим майору ответ.

Потом сел за стол напротив Калаша. И Калаш понял, что теперь ни его воинское звание, ни командирская власть не имеют никакого значения. Перед ним сидел его товарищ, член партии, строгий судья, перед которым он — рядовой. Ему стало не по себе от этого импровизированного собрания. Это проверка. Он устремил на Ержабека испуганный взгляд.

— Почему ты не пишешь, Йоза? — спросил Ержабек. — Ведь это должен сделать ты! Ты был с ним до последней минуты.

Страх расширил зрачки Калаша.

И Ержабек опять почувствовал: в этом есть что-то такое, чего не должны слышать даже свои солдаты, и перестал настаивать.

Калаш положил карандаш на стол. Махат не сводил глаз с этого карандаша и чистого листа бумаги.

— Ты даже нам не хочешь рассказать, Йоза, что произошло с Боржеком? Почему мы не должны этого знать?

— Ведь я вам уже говорил — снаряд!

— Куда его задело?

— В голову.

— Был убит наповал?

— Нет.

Махату казалось, что ответ Калаша словно приоткрывает какую-то завесу:

— А что с ним произошло потом?

Калаш смотрел не на Махата, а на Ержабека. Строгие глаза Ержабека спрашивали: почему ты исповедуешься перед Махатом? Но Калаш неправильно понимал эти глаза. Приказывают мне: скажи правду, пусть самую страшную, но правду!

— Что же произошло потом? — повторил Махат.

Калашу почудилось, что этот бесцветный голос принадлежит Ержабеку.

— Приближались немцы… Я сократил его мучения.

— Что? Ты его?.. — Махат не мог договорить.

— В сердце. Чтоб не мучился.

— Как ты мог? У меня тоже была разбита голова… — Махат коснулся своего шрама.

Солдаты смотрели на Калаша, словно перед ними был незнакомый человек. Они еще далеко от родины. Им наверняка еще придется вместе с Калашем тянуть кабель — не сократит ли он и им страдания подобным образом?

— Может, я все-таки поступил правильно? — резко спросил Калаш, — Последняя услуга товарищу…

— Возможно… — нетвердо ответил Ержабек.

— Услуга товарищу? — повторил Махат. — Я тебе расскажу о другой услуге. Был воздушный налет. В лагере паника. Я этим воспользовался — и бежать. Два охранника за мной. — Махат задыхался. — Догнали меня и двинули по голове. Я потерял сознание. Думали, что я готов. А может быть, появилась новая группа бомбардировщиков? Не знаю, как уж там, но убежали. Меня нашел путевой обходчик.

— Немец? — спросил Ержабек.

— Немец. Притащил к себе в будку. Его жена перевязала рану и ходила за мной, пока я не набрался сил и не смог укрыться в надежном месте, куда меня направил этот же обходчик.

— Он был коммунист? — подал голос Зап.

— Не знаю. Но, безусловно, порядочный человек. Окажись это ты, Калаш, с твоей последней услугой товарищу — не гулял бы я по белу свету.

— Ты там не был, ты ничего не видел. Его рану с твоей даже сравнить нельзя. — Калаш закрыл ладонью половину лица. — Все это снесло.

— Моя рана была тоже не из легких, это и сейчас еще видно. Но мне ее перевязали… — Махат зажмурил глаза, чтобы никого не видеть. Тогда было так же, он никого не видел, но ведь рана постепенно зажила. А потом он увидел над собой два лица — это были обходчик и его жена. Их лица светились радостью. Махата захлестнуло отвращение к Калашу: — Какое ты имел право распорядиться судьбой человека?

— Ему уже ничем нельзя было помочь.

— Это сказал врач?

— Это сказал Станек.

Станек! Ненавистное имя. У Махата загудело в голове:

— Ах, вот как! Старик берет его, обессиленного, на задание, потом проронит: ему уже нельзя помочь, и ты, не задумываясь, добиваешь раненого. Ведь ты же, собственно говоря, Боржека убил. Вы оба, Станек и ты, вы поделили на двоих это грязное дело.

Связисты были потрясены. Невольно отпрянули от Калаша.

— Рассказываешь ты убедительно, — усмехнулся Махат. — Сократил ему страдания, чтобы он больше не мучился, да? — И произнес то, что сейчас было в мыслях у каждого. — А вдруг он еще мог жить, как я?

Солдаты уставились на шрам Махата. Калаш оцепенело смотрел на них, но тоже видел перед собой этот шрам. Что если Боржек и вправду мог бы жить, как Махат, как все остальные?

Стены поплыли перед глазами Калаша. Махат проговорил:

— Вот, оказывается, в чем дело. Хуже, чем мы предполагали. С вами идти — если не убьет немец, добьете вы! И после этого ты хочешь, чтобы мы шли с вами в бой, когда мы должны опасаться вас больше, чем немцев?

14