Серебряное озеро
Шрифт:
— Значит, действительно есть такая статья закона? — вернулся к прежней теме прокурор, не расположенный обсуждать эмоциональную сторону дела.
— Ты что, мне не веришь?
Асканий протянул руку, снял с полки один из томов Свода законов, полистал его, нашел нужное место, однако потом вынужден был вооружиться пенсне. Чтение или счет заставляли трактирщика прибегать к очкам, которые вмиг преобразили его физиономию: форма носа стала ближе к аристократической, а лицевые мускулы каким-то образом перераспределили нагрузку, так что Асканий начал походить на человека умного и интеллигентного.
Нехватка познаний в области законов возмещалась у прокурора неслыханной осведомленностью по части личностей: он был практически всеведущ в отношении происходящих в городке событий и знал, чего стоит всякий его житель, а потому снабжал Аскания ценными сведениями о надежности его клиентов.
«Этот никогда не платит по счетам, тот — человек
Теперь Асканию хотелось побольше разузнать о незнакомце — не на предмет его кредитоспособности, поскольку тот и не просил об одолжениях, а из-за своеобразия его характера.
— Говоришь, адвокат… А отец у него кто? А прочая родня?
— Отец у него деревенский лавочник, дрянной человечишко, а старший брат управляет имением у графа Икс.
— Но мы забыли самое главное: как его зовут?
— Он прозывается Либоцем.
— Если Либоцем, значит, он уроженец Венгрии или Богемии. Видом он смахивает на бродячего музыканта.
— Судя по всему, имя вымышленное, а на самом деле он какой-нибудь Петтерссон. Впрочем, его вины тут нет. Мать у него была то ли циркачка, то ли артистка варьете, а представительницы этих профессий более всех прочих занимаются скрещиванием рас и порождением космополитов, кои, не находя себе места в наших традиционных сообществах, становятся анархистами и предателями родины.
Тут прокурор умолк, поскольку хозяин с римским именем Асканий [58] изменился в лице. Прокурор сообразил, что его занесло не туда, но побоялся еще более испортить дело объяснением. К счастью, его вызвали для телефонного разговора в «Городской погребок», так что спустя полчаса он уже сидел у трактирщикова конкурента с новой порцией пунша.
Одно время экстраординарный нотариус апелляционного суда Либоц действительно служил в апелляционном суде, однако он быстро заметил, что пришелся там не ко двору. При всей своей безукоризненности, щепетильности и порядочном знании дела, он не умел привлечь к себе ни коллег, ни начальников. Он не был уверен, что в этом следует винить его иностранное происхождение, скорее уж наружность, так как в лице и фигуре Либоца читалась совершенно определенная участь. Он был обречен страдать за себя и за других, а люди, казалось, испытывали нечто вроде принуждения мучить его, способствуя таким образом исполнению предначертанного ему судьбой. Уже в школе к нему цеплялись и наставники, и товарищи по классу, а когда он жаловался отцу с матерью, его же, обиженного, и ругали. Длинные, темные, курчавые волосы Либоца словно сами напрашивались на то, чтобы их драли, и один белокурый наставник воспылал к ним такой ненавистью, что не мог пройти мимо мальчика, не изыскав повода оттягать его за них. Парнишка никогда не плакал, что еще более раздражало учителя. Однажды тот выдрал целый пук черных волос и, не зная, куда их девать, открыл дверцу голландской печи и швырнул волосы туда, но день выдался ветреный и их выдуло из печки на пол. Тут с учителем произошло нечто невероятное: он скрылся в гардеробной и, появившись оттуда заплаканным, заговорил с мальчиком совсем иначе, ласково. Чуть погодя он, впрочем, снова накинулся на Либоцеву шевелюру и, разрыдавшись, вовсе ушел с урока. Он просто не мог удержаться от дурного обращения с этим отроком. Спустя два года учитель повесился.
58
На самом деле это имя греческое (по латыни ему соответствует Юл), но в любом случае в римской и греческой мифологии этот герой считался сыном Энея, одного из легендарных защитников Трои.
Мальчик же, по-видимому, разобрался в том, что ему написано на роду, поскольку вскоре перестал жаловаться и сделался молчалив и угрюм. В свободное время он должен был помогать отцу в лавке, вернее, на складе. Там ему приходилось смешивать испорченный товар с хорошим. Например, подмоченный при перевозке кофе тоже подлежал продаже, а потому его добавляли к более приличным сортам. Шерстяную пряжу положено было перемешать с хлопчатой, нюхательный табак — с кофейной гущей, а на самые дрянные сигары для улучшения вкуса наклеивались ярлыки с завышенной ценой… и прочее в том же духе. Иногда хозяйского сына ставили и за прилавок, где его учили, каких покупателей можно надувать, а с какими это опасно; ребятишкам полагалось подсунуть в сдаче фальшивую монету, а девушкам надо было заговаривать зубы, чтобы они не заметили, как ты нажимаешь большим пальцем на чашу весов. Труднее всего мальчику давалась как раз хитрость с весами, потому что весы он видел в здании суда — позолоченные весы на белом фоне, с мечом наверху, и это обозначало
справедливость. Вот таким образом его воспитывали.Когда однажды до Либоца дошло, в чем он погряз, мальчик прихватил на чердак веревку и повесился; его хватились, отыскали и вернули к жизни, а потом целую неделю пороли. С тех пор его, по крайней мере, больше не заставляли отпускать товар, так что он налег на учебу и сдал экзамены на аттестат зрелости. Забрезжила надежда на лучшее будущее, и отец наметил для него карьеру юриста. Всех бесчестных людей тянет к правосудию, они обожают законодательство — в той мере, в какой оно способно защитить их от судебного иска. Не случайно кто-то сформулировал парадокс о том, что лицам, которые идут по судейской линии, должно быть мило кресло прокурора, поскольку они испытывают врожденный страх перед скамьей подсудимых.
Став-таки законоведом, Эдвард Либоц попробовал свои силы и в апелляционных, и в городских судах, но нигде не прижился. Тогда нужда подтолкнула его к адвокатуре, и он за весьма скромную плату нанял квартиру из двух смежных комнат, заказал табличку на дверь, купил самое необходимое из обстановки и заделался адвокатом в этом провинциальном городишке.
Поскольку в Либоце крепко сидели отцовские принципы ведения дел, он позволил себе кое-какие мелкие уловки, которые считаются невинными в обыденной жизни, но которые не подобают человеку, посвятившему свою жизнь защите справедливости. Среди прочего, он велел выгравировать на табличке свое звание, «экстраординарный нотариус апелляционного суда», причем попросил написать первое слово в сокращении и такими маленькими буквами, чтобы оно было почти неразличимо. Он действительно был нотариусом апелляционного суда, однако раньше, а не теперь, так что ему следовало бы поставить впереди еще одно сокращение, от слова «бывший». В передней комнате располагавшейся на первом этаже квартирки он устроил контору и посадил там писарем молодого человека девятнадцати лет от роду, прежде служившего в губернской канцелярии.
Миновал первый день. Прохожие останавливались и читали табличку, и в каждом из них Либоц видел потенциального клиента.
— Пиши! — призывал он юношу.
— Что писать? — спрашивал тот.
— Да пиши хоть понарошку, иначе народ подумает, мы тут баклуши бьем.
Молодой человек с улыбкой принимался водить пером по бумаге. Хитрость опять-таки была невинная, но за ней последовал целый ряд других наставлений, плоды которых надеялся собрать впоследствии хозяин.
Клиентов не было целую неделю, при том что Либоцу, не имевшему никакого капитала, приходилось изображать перед прислугой богача. За обед он пока что заплатить мог, так что есть ходил к Асканию, который принимал его с напускной холодностью.
Прошла еще неделя, снова без единого клиента. Либоца охватило беспокойство. Он вышел из конторы и пригляделся к ней снаружи, пытаясь разобраться, в чем тут может быть загвоздка. Ему почудилось, что он нашел причину: металлическая табличка слишком отсвечивала, так что поддавалась прочтению только с одного места на тротуаре. Он распорядился нанести на зеркальную поверхность мат, но и в третью неделю не случилось ни одного посетителя.
Либоц перестал ужинать, похудел, пожелтел лицом до цвета канифоли, тем не менее вечером, закрыв контору, под пристальным взглядом служанки направлялся в «Городской погребок», где, однако, проходил не дальше сеней: постояв там некоторое время, шел гулять. В кармане у него лежало всего пять крон.
Однажды в городок прибыл с гастролями Знаменитый Артист N., которому предстояло исполнить заглавную роль в «Адвокате Книвинге» [59] . Этот прославленный актер, считавшийся первым в Стокгольме, никогда еще не выступал в провинции, а потому оставался неизвестен местным жителям. Неудивительно, что в зале, куда с отчаяния забрел Либоц, было почти пусто. Будучи едва ли не единственным зрителем партера, он видел, какое огорчение принес великому артисту этот пустой зал, и подумал о том, сколь преходящи бывают величие и слава.
59
Комедия шведского драматурга Франса Хедберга (1828–1908) по мотивам пьесы «Формион» римского комедиографа Теренция.
Надо сказать, что сбоку бельэтажа сидел Асканий, который одним глазом смотрел на сцену, а другим — на Либоца и, пока там разворачивалась плачевная жизнь адвоката, время от времени посмеивался в сторону партера. Когда на сцене возвестили о появлении клиента и Книвинг велел канцеляристам писать, Асканий расхохотался в голос. Либоц, совершенно уверенный, что сам изобрел нехитрую уловку, сидел как на угольях и по мере разворачивания действия чувствовал себя так, словно его раздевают донага. По окончании представления он пошел в сторону городской окраины и, миновав заставу, взобрался на дальнюю гору, где не раз предавался размышлениям.