Серебряные тени

– Вы не боитесь, что я могу очернить Ваш карандаш?- Слова вылетели прежде, чем я смогла их остановить.

Он усмехнулся.

– Можешь оставить его у себя.

Я повернулась к пустому холсту и смотрела на него несколько мгновений. Осторожно я разделила мой холст на четыре части и сделала всё возможное, чтобы сделать набросок вазы с фруктами, уделяя внимание на то, где какая деталь находилась по отношению к другой. Нарисовав часть, я заметила, что мольберт слишком высокий для меня, что усложняло мою дальнейшую работу, но я не могла понять, как он регулируется. Видя мои усилия, парень возле меня перегнулся и ловко уменьшил мольберт до более подходящей высоты, после чего он продолжил свою работу.

– Спасибо, - сказала я.

Ждущий меня холст был уменьшен, как бы это смешно ни звучало, я, наверно, почувствовала дружеский жест. Я попыталась снова сделать эскиз.

– Я видела, как мой парень делал это сотни раз. Я никогда не думала, что это занятие относится к некоторому типу своеобразной “терапии”.

– Твой парень художник?

– Да, - осторожно сказала я. Я не была уверена , что мне хочется говорить на эту тему. Благодаря Шеридан больше не было секретом то, что мой парень - морой.

Похоже это его позабавило, и он фыркнул.

– Хм, художник? Не слышал такого прежде. Обычно, когда я встречал таких девушек как ты - которые влюблялись в таких парней как он - всё, что я от них слышал, было то, какие они милые.

– Он действительно милый, - призналась я, любопытно, сколько таких девушек как я он встречал.

Он покачал головой, забавляясь и продолжая работу над своей картиной.

– Конечно. Думаю, он должен быть таким для тебя, раз ты так рискнула из-за него, да? Алхимики никогда не влюбляются в мороев, которые не милы и задумчивы.

– Я не сказала, что он был задумчивый.

– Он “очень милый” вампир, который рисует. Ты говоришь, что он не задумчивый?

Я чувствовала, что мои щёки немного краснеют.

– Он размышляет немного. Ладно… много.

Мой сосед снова усмехнулся, и мы оба рисовали в тишине некоторое время. А после он внезапно сказал:

– Я Дункан.

Я была так поражена, что моя рука дернулась и мой без того плохой банан, стал выглядеть ещё хуже. В течении трёх месяцев это были первые по-настоящему вежливые слова. Кто-то заговорил со мной.

– Я… Я Сидни, - автоматически сказала я.

– Я знаю, - сказал он.- И приятно с тобой познакомиться, Сидни.

Моя рука задрожала, вынуждая меня опустить кисть.Это свершилось.После месяцев отчуждения в темноте. я выдержала яркий, слепящий свет и обзывания моих сокамерников, и даже как-то уцелев, будучи с медицинской точки зрения больной, без слёз. Но этот маленький акт доброты, этот милый и обычный жест между двумя людьми… это меня почти сломило, хотя у меня ничего другого и не было. Это показало мне, насколько далека я была от всего: от Адриана, моих друзей, безопасности, здравомыслия… всего этого не было. Я была здесь, в этом полностью контролируемом мире тюрьмы, где моё каждое движение регулировалось людьми, которые хотели изменить мой образ мышления. И тут не было ни единого признака, который указал бы мне, когда освобожусь.

– Сию же минуту, - сказал Дункан грубо.
– перестань! Они любят видеть плачущих

Я сморгнула мои слёзы и поспешно кивнула, обратно взяв кисть. Я поднесла её обратно к холсту, едва представляя, что я делала.

– Скорее всего, ты сможешь поесть, когда придёт время ужина. Но не переусердствуй. Будь умной по отношению к тому, что ты ешь - и не удивляйся, если найдёшь что-то, что тебе нравится, в меню.

– Они действительно знают, как достичь своего, не так ли?
– проворчала я.

– Да.
– Даже не видя его, я могла сказать, что он улыбается, хотя его голос вскоре стал снова серьёзным.
– Ты напоминаешь мне кое-кого, кого я знал здесь. Она была моим другом. Когда здешние “власти” поняли, что мы друзья, её увезли. Друзья - это бронь, а они не потерпят этого тут. Ты понимаешь, что я тебе говорю?

– Я-я думаю, что да, - сказала я.

– Хорошо. Потому что я хотел бы, чтобы мы были друзьями.

Музыкальный сигнал оповестил о конце урока, и Дункан начал собирать вещи. Он собрался уходить, и я обнаружила себя, задающей следующий вопрос:

– Как её звали? Твоего друга, которого забрали?

Он остановился, и взгляд боли, который пронзил его лицо, тут же заставил меня пожалеть о вопросе.

– Шанталь, - сказал он в конце концов, он перешёл практически на шёпот.
– Я не видел её в течение года.

Что-то в его голосе заставило меня подумать,что она была больше чем другом. Но я не могла думать об этом слишком долго, в то время как я обрабатывала остальную часть сказанного им.

– Год… - повторила я эхом.
– Из-за чего ты попал сюда?

Он грустно улыбнулся.

– Не забывай, что я сказал, Сидни. О друзьях.

Я не забыла. Когда он не заговорил со мной в течение оставшегося дня и вместо этого болтался с другими бросающимися в глаза и хихикающими заключёнными, я поняла. Он не мог уделить мне внимание, только не когда наши сокамерники и невидимые глаза алхимиков-надзирателей следили за нами. Но его слова загорелись во мне, придав мне сил. Друзья - это бронь. Я бы хотел, чтобы мы были друзьями. Я была заключена в это ужасное место, полное пыток и психического контроля… но у меня был друг - единственный друг - даже если этого никто и не знал. Это давало силы, и знание этого помогло выдержать любой урок, который был полон пропагандой против мороев, и поддержало меня, когда девушка в холле пробормотала, обозвав меня “кровавой шлюхой”.

Наш последний урок, на самом деле, был вовсе не урок. Это было занятие, называемое “временем причастия”, и это занятие проводилось в кабинете, который назывался святилищем, где по-видимому проводилась и воскресная церковная служба. Я заметила это, потому что это значило, что у меня будет время, которое я проведу в спокойствии. Это был красивый кабинет с высокими потолками и деревянными скамьями. При этом ни единого окна. Видимо они серьёзно пододошли к тому, чтобы исключить любой вариант побега, или, может быть, просто вид солнца и неба мог бы нас взбадривать.

Одна стена храма была вся в надписях, и , когда остальные заключенные вошли строем, я задержалась напротив нее. Здесь, на окрашенных белых кирпичах, были собственноручные записи тех, кто был тут до меня. Некоторые были короткими, вплоть до “простите меня” и “я нагрешил”. Другие были целыми абзацами с подробным осознанием злодеяний и того, как их авторы жаждали спасения. Какие-то были подписаны, какие-то анонимны.

– Мы называем ее Стеной Истины,- сказала Шеридан, подходя ко мне с планшетом.
– Иногда людям становится легче, когда они признаются в своих грехах на ней. Возможно, Вам тоже хочется?