Серое Преосвященство: этюд о религии и политике

Гораздо интереснее лингвистической стороны содержание этого эпоса. «Туркиада» — одна из тех вещей, благодаря которым подлинная история всегда гораздо причудливее, чем самые романтические исторические романы. Романист, возможно, придумает героя, в котором совмещаются государственный политик и практикующий мистик. Но выдумать такого, кто, будучи государственным политиком и практикующим мистиком, сочинит 4637 гекзаметров «Туркиады», — это не под силу художнику слова, даже очень способному. Каждый человек — ломтик истории, уникальный и неповторимый; но большинство таких ломтиков принадлежит к тому или иному известному и узнаваемому типу. Иное дело — исключительные личности. Они представляют собой явление, в высшей степени невероятное, — какое может произвести только жизнь; ибо только жизнь обладает ресурсами и терпением, чтобы играть в лотереях наследственности и окружающих условий, покуда не выпадет нужная комбинация, одна из миллиона возможных, — тогда появляется исключительная личность и идет своим путем. Вот почему правда настолько причудливее, богаче и интереснее вымысла.

«Туркиада» начинается с собрания ангелов, созванного вторым лицом Троицы. Обращаясь к собранию, Христос выражает свое огорчение тем, что на Ближнем и Среднем Востоке господствует магометанство, и призывает силы небесные что-нибудь предпринять. Говорится, что даже Пресвятая Дева с радостью приняла бы участие в Крестовом походе, если бы это согласовалось с ее положением. После такого зачина выступающий переходит к жизнеописанию Магомета, скорее колоритному, нежели историческому. Под Меккой, сообщает он слушателям, есть пещера с жерлом, спускающимся непосредственно в ад. Однажды молодой Магомет забрел в эту пещеру, был любезно принят Люцифером и обучен искусству злых козней. Обучение прошло без труда, поскольку вокруг жерла шли галереи, оборудованные дьяволом под своего рода Музей Зла. Тут помещались такие интересные предметы, как зуб змея, соблазнившего Еву; дубинка Каина; первое железное оружие, изобретенное Тувалкаином; эмблемы Венеры и Бахуса; весь богатый инструментарий колдовства и магии; иллюстративный материал о всех ересях, от Ария до Кальвина; и наконец, вооружение, заготовленное впрок для будущих кампаний Антихриста. Просветившийся надлежащим образом в этой комнате ужасов, Магомет отправлен домой писать Коран и планировать завоевание Святой земли.

Заручившись поддержкой небесных иерархий в отношении крестового похода, Христос начинает обрабатывать европейских владык, в особенности Людовика XIII и Филиппа IV Испанского. Посредством снов он объясняет им, почему священная война крайне необходима.

Тут без всякой видимой причины на сцене появляется автор эпоса и просит разрешения доложить публике суть того, что было объяснено владыкам. Разрешение дано, и он тут же приступает к богословской лекции. Кратко объяснив Святую Троицу, сотворение мира, грехопадение, свободу воли, ангелологию, видение райского блаженства и Новый Иерусалим, он заключает эти приблизительно 750 строк призывом к потенциальным крестоносцам немедленно объединиться с небесными силами.

Следующие 570 строк посвящены еще одному открытому собранию на небесах. На этот раз публику составляют не ангелы, а святые, сидящие рядами в подобии амфитеатра, на арене которого стоят два золотых трона. Прибывший с земли отряд херувимов доставляет сюда европейских владык, которые наблюдают за зрелищем с летучей платформы, образованной крыльями ангелов. Среди девяти хоров святых новоприбывшим указывают тех, которые всего полезнее для крестоносцев. Список завершается святым Франциском, которого отец Жозеф с помощью изящного каламбура связывает с Францией.

Sibi nam cognata cohaerent, Francia, Franciscus, fatalia nomina Turcis. [42]

Внезапно снова появляется второе лицо Троицы в сопровождении Девы Марии. Все встают и кланяются, а они садятся на приготовленные троны. В наступившей тишине Христос вызывает герцога Неверского. Архангел Михаил забирает последнего Палеолога с платформы из ангельских крыл и слетает с ним на арену. Герцог, ни жив, ни мертв от страха, стоит перед тронами. Сначала Мария успокаивает герцога несколькими ободряющими словами, а затем его начинает долго отчитывать Христос, напоминая ему о его императорском происхождении и обязанностях, которые оно на него накладывает, напоминая ему также о его провинностях и о том, что крестоносец должен быть человеком безупречного поведения. Глубоко взволнованный, Невер клянется посвятить остаток жизни крестовому походу против турок. После этого Мария вручает ему знаки Христианской милиции. Собрание завершается длинной процессией всех героев, сражавшихся за Господа против его врагов. Возглавляют парад Моисей и Иисус Навин, далее он движется в хронологическом порядке, включая Готфрида Бульонского, дона Хуана Австрийского и героев Лепанто. Излишне говорить, что для отца Жозефа это — великолепная возможность составить список звучных имен, как это любят делать все сочинители эпосов. С каким удовольствием святейший критик должен был проговаривать такие строки:

42

Ибо родственные вещи держатся друг друга, Франция, Франциск — имена роковые для турок (лат.)

Hunneades sollers et Scanderbegius acer! [43]

Известия об этом собрании доходят до Сатаны и вызывают у него дурные предчувствия. С тоской и нетерпением он ждет явления Антихриста; но от Антихриста ни слуху ни духу; тогда он решает сделать все что может сам и устраивает войну в Богемии. Это был удачный маневр — насколько удачный, отцу Жозефу предстояло убеждаться до конца его дней. В 1625 году, когда была дописана «Туркиада», он готов был признать лишь локальную и временную неудачу. Смута, затеянная дьяволом, скоро уляжется; объединенная Европа разгромит Турка, и эта война положит конец всем войнам и откроет собою золотой век всеобщего мира — под водительством Франции. Заканчивается поэма еще одним сном: в этом сне к автору обращается его страна, Франция, в которой он видел орудие Божьего промысла и потому с чистой совестью, не подозревая, что впал в идолопоклонство, мог поклоняться ей, как если бы она была Богом.

43

Искусный Хуньяди и грозный Скандербег (лат).

Так, в голом пересказе, «Туркиада» выглядит до крайности нелепой. Но приложите тот же метод к «Потерянному раю», отбросьте стиль, сдерите украшения, сведите поэму к чистому содержанию и вы получите нечто немногим менее абсурдное. Открытые собрания ангелов, теологические дискуссии между первым и вторым лицами Троицы, ангельские битвы с очерком стратегии в трех измерениях, инфернальная артиллерия и божественный аналог танка. Было ли это всего лишь литературной условностью, нарочитым подражанием поэтической меха-пике другого века? Эти удивительно материалистические описания жизни на небесах — рассматривались ли они авторами как чистый вымысел, подобно горестной истории молодого принца Сифилиса, которую сочинил за сто лет до этого Фракасторо? Удобно было бы так думать; но боюсь, что для этого нет оснований. В каком-то невыразимо пиквикском смысле «Потерянный рай», «Туркиада» и «Апофеоз Карла V» задумывались Тицианом, отцом Жозефом и Мильтоном как нечто большее, нежели просто фантазии. В случае Тициана и Мильтона это, в общем, объяснимо: оба, каждый по-своему, были обыкновенными верующими людьми. Другое дело — отец Жозеф. То, что он впрямую, непосредственно соприкасался с высшей реальностью, не вызывает сомнений. В своем «Введении в духовную жизнь» он описал единение души с Богом. Несколькими годами позже, не ощущая, по-видимому, никакой несообразности, он писал «Туркиаду», писал с убеждением, что служит этим Богу и некоторым образом рассказывает истину о Боге, которого он смутно постигал в медитациях. Дело, разумеется, в том, что люди без всякого труда могут придерживаться — поочередно или даже одновременно — убеждений, совершенно несовместимых одно с другим. Больше того, эта самопротиворечивость есть нормальное и естественное состояние человека. В разных местах нашей книги излагаются разные идеи; следовательно, у нас эти идеи есть, хотя согласовать их никак невозможно. Вполне последовательным может быть лишь тот, кто вполне сосредоточен на одной идее, вполне поглощен высшей реальностью.

В перерывах между делами, связанными с крестовым походом, отец Жозеф направлял свою огромную энергию на организацию миссий среди протестантов Пуату. Притом не одних протестантов надо было наставлять в христианской вере; католицизм, хотя и сохранился на Западе, но войной, равнодушием и суетностью был низведен до жалкого и безнравственного состояния. Почти все аббатства и большинство приходов подпали под контроль местного дворянства, которое тратило церковные доходы на себя, а проводниками своих интересов имело полуголодных и обычно безграмотных викариев. «Бенефиции и даже церковные приходы отдаются за девицами в качестве приданого, считаются частной собственностью и среди католиков, и среди гугенотов, продаются за деньги по контрактам, составленным нотариусами». На радость Иезекили образовались эти авгиевы конюшни симонии и ереси. Вот где работа под стать его рвению! Начав лишь с семью помощниками, отец Жозеф горячо взялся за задачу реформирования и обращения. Успехи его были поразительны. Жаждавшие именно такого возрождения религии католики встретили его с энтузиазмом. Едва ли меньшую готовность проявляли гугеноты, тысячами собиравшиеся для того, чтобы посмотреть на незнакомые обряды, послушать литургическое пение и проповеди. Аскетический образ жизни миссионеров производил не меньшее впечатление, чем их яркие проповеди; люди возвращались в Церковь, и многие были обращены. Отец Жозеф снова был в своей стихии и занимался делом, которое любил больше всего. Но теперь он настолько был связан с миром высокой политики, что и не помышлял уже снова стать тем, кем был, — популярным проповедником, странствующим учителем искусства умной молитвы. Его миссионерская деятельность на Западе время от времени прерывалась визитами в Париж, визитами, в ходе которых он общался с самыми важными людьми — аристократами, церковниками, с папским нунцием, с самим Люином и даже с королем. Людовик XIII прислушивался к политическим суждениям капуцина; большое впечатление производили на него пламенные речи монаха, таинственные рассказы о видениях и откровениях, которых сподобился он сам или его кальварианки. Еще за пять лет до того, как Ришелье стал первым министром, отец Жозеф был в настолько близких отношениях с королем, что выслушал признание о том, как, несмотря на протесты и сильное нежелание, восемнадцатилетний юноша был загнан Люином на ложе царственной супруги. Не меньше, чем Людовик, поддался тем же пророческим чарам его брат Гастон Орлеанский — и сохранил привязанность к отцу Жозефу до конца, хотя тот был помощником ненавистного кардинала.

Во время одного из визитов отца Жозефа в Париж, в феврале 1619 года, курьер привез тревожную новость из Блуа. Королева-мать ночью бежала из замка в Ангулем, под защиту герцога д'Эпернона. Это угрожало новым и более опасным мятежом. Что делать? Растерянный Люин вызвал отца Жозефа и Берюлля. Они посоветовали немедленно послать к королеве-матери какого-нибудь незаинтересованного посредника, которому она может доверять. Отец Жозеф предложил Бутийе, который заведовал у нее раздачей милостыни. Теперь Бутийе был деканом в Люсоне и одним из самых верных сторонников Ришелье. Декан был острием клина, широкой же его стороной — епископ. Послали Бутийе; в качестве первого условия мира Мария потребовала, чтобы к ней из ссылки вернули ее доверенного советника. Люин не хотел возвращения потенциально опасного соперника, но страх перед гражданской войной перевесил. Зная, что Ришелье наверняка будет призывать к умеренности, Люин согласился на условия королевы-матери. В начале марта брат отца Жозефа Шарль дю Трамбле был срочно послан на юг в Авиньон с письмом от короля к епископу Люсонскому. Сломав печать, Ришелье прочел распоряжение: немедленно отправиться в Ангулем к королеве-матери. Он отбыл тотчас же, хотя из-за холодной погоды и ужасного состояния дорог подвергал себя серьезным опасностям. В Ангулеме к нему присоединился отец Жозеф, и они вместе составили соглашение между партией королевы-матери и королем. Соглашение оказалось непрочным, мир продлился недолго. Через год, в 1620-м, аристократы использовали недовольство Марии как повод для нового мятежа. В сражении при Пон-де-Се армия короля одержала решительную победу. В качестве утешительного приза и для укрепления верности солдат Мария Медичи потребовала, чтобы ее пехотинцам, прежде, чем они отойдут на юг, было позволено разграбить город Анжер. Отец Жозеф, находившийся поблизости, прослышал об этом и немедленно попросил аудиенции у королевы. На этот раз «бесконечная ловкость» монаха в обращении с благородными людьми уступила место пророческому красноречию. Стоя перед королевой, он сказал ей без обиняков, что если она отдаст Анжер на поток и разграбление, кровь его жителей падет на ее голову, и Бог проклянет ее навеки.

Доктрина адского наказания не всегда была вредной по своему действию. Например, в случаях подобных этому, она могла сослужить отличную службу. Взывать к лучшим чувствам такого глупого, упрямого, бессердечного создания, как Мария Медичи, было бы бесполезно, поскольку эти чувства отсутствовали или спали так крепко, что понадобился бы великий святой и очень много времени, дабы их пробудить. О себе, однако, королева очень заботилась и в физической реальности ада не сомневалась ни секунды. Громоподобно разыгрывая эту зловещую тему, Иезекили сумел вселить в нее страх Божий. Она отменила свой приказ; Анжер был спасен. Благодаря определенного рода интеллектуальному «прогрессу», правители современного мира уже не верят в то, что за дурное поведение подвергнутся вечным мукам. Эсхатологические санкции, некогда бывшие главным оружием пророков, более не существуют. Это не имело бы значения, если бы мораль шла в ногу с «интеллектуальным прогрессом». Но она не шла. Правители XX века действуют так же гнусно и безжалостно, как правители XVII или любого другого века. Но, в отличие от своих предшественников, они не лежат по ночам без сна, раздумывая о перспективе ада. Если бы Мария Медичи приобщилась к благам современного образования, отец Жозеф напрасно метал бы громы, и Анжер подвергся бы разграблению.

После Пон-де-Се вооруженная борьба сменилась переговорами, которые закончились Анжерским миром. В награду за то, что помог прекратить гражданские раздоры, умерил требования грандов и помирил короля с матерью, Ришелье потребовал кардинальскую шапку. Люин формально согласился и послал в Рим просьбу о том, чтобы епископа Люсонского повысили в сане при первой же возможности, но одновременно с официальном письмом, в частном порядке, дал понять, что не спешит видеть своего соперника князем церкви. Ришелье сделали кардиналом лишь в 1622 году, через несколько месяцев после смерти Люина. Между тем епископ стал слишком важной фигурой, и с ним нельзя было не считаться. В уплату за свою дружбу или, по крайней мере, дружественный нейтралитет Ришелье потребовал, чтобы племянника Люина, де Комбале, женили на его племяннице, мадемуазель де Пон-Курле. Племянник был отличной парой, ибо за свое недолгое пребывание на посту Люин стяжал огромные богатства — не только для себя, но и для всех членов своей нуждающейся и неродовитой семьи. Посредником, на деле устроившим брак, был отец Жозеф. Мы можем не сомневаться: он верил, что исполняет внешнюю волю Божью, если воспользоваться терминологией его учителя.