Северный ветер

Это первый случай у Осипова. До сих пор никто не выдерживал. Зрители разочарованы. Порка без воплей ни черта не стоит. Небось завопит еще. Видали мы и таких, спервоначалу крепятся, крепятся, а потом, как прорвет их, воют, как быки. Конечно, особенное удовольствие смотреть, как секут женщин. К сожалению, это случается редко.

Сомкнувшись полукругом, глазеют, разинув рты, тараща затуманенные, выпученные зенки. Видно, как у всех у них плечи ходят в такт ударам Осипова. Сам он чувствует досаду и из последних сил старается заставить окаянного хоть раз вскрикнуть… Осипов дышит тяжело, как молотильщик в жару, задыхаясь от пыли. Пот катит с него градом. Рука заметно слабеет. Теперь он хлещет только по спине, чтоб конец розги захватывал мякоть боков. Этого никто долго не выдерживал. Однако проклятый старик молчит.

От последней розги в руке остался лишь куцый кончик. Волей-неволей приходится кончать. Осипов оборачивается, отбрасывает в сторону окровавленный обломок лозы и сплевывает. Не поднимая глаз, направляется к дверям и выскакивает из подвала.

Присутствующим при экзекуции почему-то неловко. Не то им стыдно, не то противно. Чтобы скрыть смущение, они начинают громко разговаривать и неестественно громко смеяться.

Зарена поднимают. Лицо его так вспухло и выпачкано, что его не узнать. Проклятье… Он еще сам держится на ногах.

Но идти он уже не в силах. Драгуны хватают старика и волокут. Ноги не гнутся, тащатся по снегу. Дотронуться до него противно. С одежды, из каждой складки, сочится кровь. Солдаты бросают его, как зарезанное животное, в угол подвала, а сами уходят, чертыхаясь и вытирая руки о шерсть полушубков.

Зарен лежит неподвижно на сыром полу. На расспросы не отвечает. Не издает ни звука. Непонятно, чувствует ли он еще что-нибудь.

Спустя полчаса приходят драгуны с винтовками. Забирают Зарена из подвала и тащат к берегу. Там торчат столбы от разрушенного забора. К одному из них привязывают полумертвого старика. Теперь он уже не держится на ногах. Тело обмякло, и весь он странно, боком повисает на веревках. Лишь голова поднята, словно он в эту последнюю минуту еще силится разглядеть своих мучителей. Залп, другой… Еще пять-шесть одиночных выстрелов. Зарен остается в прежнем положении. На том месте, где была голова, — безобразный, окровавленный ком. Когда развязывают веревки, остатки растерзанного, изрешеченного пулями человека валятся кровавой грудой тут же у столба.

Драгуны уходят. Над замком ветер рассеивает синий едкий дым, и тогда с полыньи на Даугаве взлетают две вороны. Делают несколько кругов в воздухе, потом опускаются на столбы, по обе стороны от Зарена. Покачиваются и, скосив головы, смотрят вниз, на эту красную груду… Где бы и кого бы ни пристрелили — вороны вечно тут как тут.

Смеркается. На площадке перед замком ярко горит фонарь на длинном шесте. Окна зала наверху освещены. Солдаты, звеня шпорами, носятся из дома управляющего в замок и обратно. Начинают собираться барышни — по одной, по две, по три. Слышатся приветствия и звонкий смех.

Для солдат сегодня накрыт стол в канцелярии. Полные миски вареной свинины и запеченные окорока. Тушеная капуста, белый хлеб, поджаренный в духовке румяный картофель. А среди всего этого — господские дары: банки икры, сардинок, коробки конфет, круглые пачки бисквитов и водочные бутылки: полные, недопитые и пустые. Длинный канцелярский стол сплошь заставлен ими.

Зетыня Подниек помогает хозяйке. Сама хозяйка больше занята в комнате у господ. Солдат угощает Зетыня. На ней белый, обшитый кружевами и накрахмаленный передник господской горничной, подвязанный у самого подбородка. Взбудораженная, вспотевшая, она бегает на кухню и возвращается с мисками. Когда какой-нибудь изрядно опьяневший солдат, нарочно или нечаянно, роняет на пол стакан, Зетыня стремглав падает на колени и подбирает осколки. Опрокинется на столе бутылка или соусник, Зетыня своим носовым платочком вытирает пятно и приводит все в порядок. Если где-нибудь за столом раздается ругань или назревает драка, она подбегает туда и успокаивает. Пьет с буянами вместе мировую и громко смеется над скабрезными шутками, от которых у любого латышского парня со стыда горели бы уши. Зетыня сегодня оживленная и веселая. Она и не припомнит, когда так здорово веселилась.

Подниек помогает хозяйке ублажать господ. Относит грязную посуду на кухню, чтобы Зетыня ее помыла. Потом бежит в погреб управляющего за новой порцией бутылок; подхватывает их под мышки, рассовывает по карманам и осторожно прижимает к груди. Передав их хозяйке сквозь приоткрытую дверь, он ждет, пока она просунет ему пустые бутылки, опорожненные банки и грязную посуду, — заходить туда в мокрых валенках ему запрещено. На дне бутылок всегда что-нибудь остается. И Подниек не может удержаться, чтобы не отведать в темном углу на кухне сладкие опивки. Сразу становится теплее. Но он кое-как держится. Сегодня нельзя напиваться.

Господа собрались в одной тесной комнате, где невозможно даже всем вместе усесться за круглым столом. Поэтому они просто подходят к столу, берут, что понравится, и едят стоя, где попало. Фрау фон Штрикк, экономка Зигвартов-Кобылинских, поминутно подходит то к одному, то к другому гостю и без конца извиняется за простоту стола и за тесноту, которых, увы, избежать невозможно. Нет ни лакея, ни расторопной прислуги, которая подавала бы кушанья и прислуживала гостям. Плита испорчена, повара не нанимали — все, что здесь приготовлено, нельзя взять в рот. Приходится довольствоваться холодными закусками, которые привезли из Риги. Понятно, все так незатейливо и скудно, но что поделаешь в столь трудные времена. Приходится есть кондитерское пирожное да купленные в магазине — копченую лососину, угрей, икру, маринованные грибы и курземский сыр. Даже вина и ликеры из магазина. В своем погребе не осталось ни одной бутылки. Бокалы для вина только одни, и другие для шампанского; рейнвейн, малагу, токайское и шато-икем приходится пить из одних и тех же бокалов. Персиков и крымских яблок в Риге просто достать невозможно. Господам придется довольствоваться виноградом, апельсинами и здешними яблоками — серинками. Почти с сожалением глядит она, как пастор трудится над куском гуся. Потом присаживается на диван возле Бренсона.

За письменным столом, покрытым белой скатертью, сидят фон Гаммер, фон Рихтгофен, барон Вольф, коренастый офицер и фрау фон Дален, сестра самой Зигварт-Кобылинской. Мужчины пьют вино. Перед фрау фон Дален стоит чашка шоколада.

Фрау фон Штрикк грустно улыбается.

— Сегодняшний вечер напоминает мне обед после охоты в каком-нибудь домике лесника. Вам не кажется, господин пастор?

При упоминании об охоте лицо пастора сразу же расцветает в улыбке. Но тут же вновь становится грустно-серьезным, как того требуют время и обстоятельства.

— Благодарите бога, фрау фон Штрикк, что еще так обошлось. Господь хоть жизнь сохранил нам. А сколько семей теперь в глубоком трауре по безвременно ушедшим — убиенным бунтовщиками. Мы можем считать себя счастливыми.

Прожевывая гуся, он тянется за бутылкой вина.

— Разрешите, господин пастор. — Бренсон, опередив, наливает ему. Потом наполняет свой бокал. — Очевидно, я самый счастливый среди вас.

— Да, да, да… — Фрау фон Штрикк каждое слово сопровождает кивком головы. — Вы самый счастливый. Потому что вы были на волосок от смерти. Еще самая малость… Я поражена и до сих пор не пойму, как вы уцелели.

— Кого хранит сам бог… Позвольте, фрау фон Штрикк… — Пастор встает и чокается с ней. Она слегка наклоняет голову и чуть касается губами бокала. Говорят они по-немецки и потому вполголоса. Господин фон Гаммер строго официален и разговаривает только по-русски. Этого придерживаются и остальные за его столом. Там уже основательно перепились и говорят, не слушая друг друга. Да и шум из соседней комнаты такой, что тише разговаривать немыслимо.

Фрау фон Штрикк смотрит на ротмистра маслеными, чуть ли не влюбленными глазами. Он их спаситель и надежда. Почти так же глядит на него и фрау фон Дален. Полная, грузная, она сидит в кресле и с видимой неохотой отпивает шоколад, заедая маленькими кусочками бисквитного торта. По-русски она почти совсем не понимает, поэтому больше прислушивается к разговору за другим столом. Заинтересовавшись, она поднимается и, держа в руке чашку шоколада, идет и садится на диван рядом с пастором.

— Если позволите, господин пастор.

— Ах, пожалуйста, пожалуйста! — Пастор галантно кланяется.

— Отчего ваша уважаемая супруга не приехала с вами? — спрашивает фрау фон Штрикк. — Воображаю, как ей, бедняжке, одиноко сейчас там среди дикарей. У нас теперь хуже, чем в Африке у чернокожих.

— Ничего не поделаешь. Мы обязаны выполнять свой долг и оставаться на своих местах, — торжественно отвечает пастор, и обе дамы, вздыхая, сочувственно кивают головами. — Моя супруга не могла поехать. Вы понимаете, на шестом месяце…