Сэвилл

Самое точное определение Колину дает его возлюбленная Элизабет: «В сущности, ты никуда не относишься… Ты не настоящий учитель. Ты, в сущности, ничто. Ты не принадлежишь ни к какому классу, так как живешь среди членов одного класса, реагируешь на жизнь как представитель другого и не чувствуешь симпатий ни к одному». Быть может, Элизабет несколько сгустила краски, ибо симпатии Колина, конечно же, не на стороне Стэффорда или Коркорана, но от глухого чувства симпатии к детям рабочих до поступка расстояние немалое. И не зря честный Стивен бросает брату обвинение: «А ты лицемер. Предатель и лицемер».

Трагедия Колина Сэвилла в утрате собственного лица. Ему остается только бегство от семьи, поселка, службы, наконец, от самого себя. Символична связь, которую ощущает Колин с умершим в семилетием возрасте братом Эндрю, все время стремившимся куда-то убежать. «Бегство» в смерть одаренного юного художника Эндрю и бегство в никуда Колина одинаково трагичны.

Колин Сэвилл, конечно же, не положительный герой. Но его судьба привлекла писателя потому, что в ней судьбы многих молодых людей из народа, сумевших получить образование и оторвавшихся от своих классовых корней, но так и не примкнувших к правящему классу.

Такие, как Колин Пасмор и Колин Сэвилл, словно висят в бездонной шахте, и нет им пути наверх, как нет и пути назад, вниз.

Так что же, может, и в самом деле Стори считает, что детям рабочих не следует получать высшее образование? Судьба Колина Сэвилла есть ответ на этот вопрос. Образование не должно разрывать связь человека с домом, с семьей, с классом, с народом. Если же так получается, то неизбежна трагическая раздвоенность души, невозможность найти свое место, атрофия многих человеческих эмоций и переживаний. Глядя на измученную, постаревшую от работы и болезни мать, Колин вспоминает, «как они были у ее родителей: та же бессильная усталость, бессмысленное и жестокое крушение жизни — точно мухи, умирающие в углу». Сказано точно, но безжалостно. Так говорить о самых близких может только человек, утративший родственные чувства, забывший, откуда он родом…

Острота социальной проблематики романа далеко не исчерпывается образом главного героя. К исходу дней начинает глубоко осознавать безнадежность своей жизни отец — «прямо проклятие на нас лежит». Чувствует ответственность за тех, кто остается в шахте, Стивен, который нашел свое место в жизни. И конечно же, нельзя не вспомнить одного из самых привлекательных персонажей романа, деда Сэвилла, возмущающегося тем, что его, рабочего-социалиста, хотели заставить стрелять в русских рабочих, поднявшихся на революционную борьбу.

Роман Дэвида Стори «Сэвилл» служит прекрасным подтверждением того, что в «обществе равных возможностей» сохраняются классы и непримиримые конфликты между ними, которые не могут быть сняты с помощью реформ образования или более высокой заработной платы. Никакого стирания классовых границ, которое тщатся обнаружить западные идеологи, нет и быть не может.

В то же время роман Стори, представляющий значительный шаг вперед в творческой эволюции писателя, является еще одним серьезным свидетельством процесса, идущего медленно, но неуклонно: обращения все большего числа английских писателей к важной социальной проблематике.

За последние годы вышел ряд серьезных книг, авторы которых художественно исследуют прошлое, уроки борьбы предыдущих поколений рабочего класса за свои права. Только в 1977 году в Англии вышло три романа о жизни рабочего класса в 30-е годы: Д. Тулмин, «Унесенное семя»; А. Родс, «Крики на ветру» и Д. Элиот, «Любящий взгляд». Привлекли внимание первые книги молодого прозаика Гордона Паркера: «Хмурое утро», роман о жизни английских шахтеров в середине XIX века, и «Молния в мае», повествующая о всеобщей стачке 1926 года. Уже не первый год обращается к теме трудовых «корней» популярный в Англии прозаик Мелвин Брэгг, выпустивший в 1976 году книгу «От лица Англии». Это история маленького городка в Камберленде за три четверти XX столетия. Внук камберлендского батрака, Брэгг рассказывает в своей книге о том, как честно и упорно трудились и трудятся крестьяне и рабочие, которых никогда не баловала и так и не балует жизнь.

В ряду названных и еще многих не названных книг по достоинству одно из первых мест занимает роман «Сэвилл», принадлежащий талантливому потомку йоркширских горняков, роман о том, что, забыв свои корни, утратив классовую принадлежность, неминуемо теряешь свое лицо… И тогда остается только одно — бежать, не зная, где остановишься.

Г. Анджапаридзе

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

На исходе третьего десятилетия нынешнего века по улицам маленького шахтерского поселка Сэкстон, приютившегося среди невысоких холмов южного Йоркшира, медленно ехала подвода, запряженная грязно-серой ломовой лошадью. Рядом с возчиком сидела темноволосая кареглазая женщина с равнодушным лицом. Рыжеватое пальто достигало ей почти до щиколоток, а круглая шапочка прилегала к голове, точно скорлупа, и видна была только одна зачесанная кверху прядь. На коленях у женщины сидел завернутый в серое одеяльце голубоглазый светловолосый ребенок. Ему было немногим больше года. Когда подвода миновала центр поселка и через несколько сот ярдов свернула в боковую улицу, где дома уже уступали место полям, ребенок вдруг отвлекся от созерцания покачивающейся лошадиной спины и со слепым недоумением посмотрел вокруг.

На подводе громоздилась разнообразная мебель. Впрочем, разнообразие это было относительным — просто подвода предназначалась для более однородных грузов, а сейчас на ней увязаны были деревянный стол с четырьмя деревянными стульями, два облезлых кресла, двуспальная кровать с панцирной сеткой и деревянным изголовьем, всякие кастрюли, тазы и ящики, буфет, комод и высокий, выкрашенный морилкой гардероб с зеркалом в дверце.

Сверху кое-как примостился голубоглазый светловолосый мужчина невысокого роста в широком расстегнутом пиджаке и рубашке без ворота. В отличие от женщины он с удовольствием озирался по сторонам. У последнего ряда блокированных домиков, за которым улица упиралась в поле, он окликнул возчика, и тот, прищелкнув языком, по его указанию повернул лошадь к среднему из пяти каменных домишек — в каждом дверь и окно на первом этаже, два окошка на втором под скатом из больших неровных плиток кровельного сланца.

Светловолосый мужчина соскочил с подводы, отворил узенькую калитку палисадника глубиной шага в три, достал ключ из кармана пиджака, отпер буро-коричневую дверь и скрылся за ней. Минуту спустя он вышел, махнул женщине, и она после некоторого колебания спустила ребенка на землю. Едва встав на ножки, малыш неуверенно заковылял — но не к открытой калитке, а назад по улице, туда, откуда они приехали.

— Ни-ни, Эндрю! — крикнул мужчина, помог женщине слезть с козел, догнал малыша и со смехом подхватил его на руки. — Куда это ты собрался? Назад домой? — спросил он, радуясь самостоятельности малыша, и повернул его лицом к двери. — Вот он, твой дом. — И добавил. — Ты теперь тут живешь. — Потом сказал женщине, которая нерешительно остановилась у калитки: — Возьми-ка его, Элин, и иди с ним туда.

Он и возчик сгрузили мебель и внесли ее в дом. Разобранную кровать втащили в крохотную комнатку второго этажа с окном на улицу, рядом поставили кроватку ребенка — просто матрац в деревянном ящике, — а все остальное свободное место занял гардероб. Комод втиснули в одну из задних комнатушек. Их было две: одна — немногим шире стенного шкафа, а вторая — квадратная с узким окошком, за которым был виден общий задний двор и полоски пяти огородов, замкнутых забором вдоль пустыря и домами по сторонам.

Остальную мебель составили в кухне и в нижней комнате.

— А теперь можно и отпраздновать, — сказал светловолосый мужчина, когда они кончили.

Он заглянул в один ящик, в другой и достал три чашки, а из хозяйственной сумки извлек бутылку. Пошарил взглядом, ища, чем бы ее открыть, и сорвал крышку о край квадратной мойки с единственным краном в углу кухни. Остальную часть стены занимали плита с полками над ней и два встроенных шкафчика.

— Мне не надо, — сказала женщина, все еще держа ребенка на руках и оглядывая кухню. — Не люблю пива.