Шальная мельница

Жадно хватаюсь за его руки, еще сильнее прижимая к себе.

– Не уходи, молю. Генрих...

– Прощай, моя дорогая. Молись за меня - и я вернусь.

Силой отрывается от меня - не хватает мочи на сопротивление. Короткий поцелуй в лоб - и разворот, живо пошагал прочь, временами звеня доспехами, нервно сжимая рукоять меча.

... в душе так пусто становится, глухо,... словно уже его хороня.

Когда б хоть половину тех усилий,

Что отданы ведениям войны,

Мы делу просвещенья посвятили, -

Нам арсеналы были б не нужны.

И "воин" стало б ненавистным словом,

И тот народ, что вновь, презрев закон,

Разжег войну и пролил кровь другого,

Вновь, словно Каин, был бы заклеймен.

Лонгфелло Г.

Глава 10. Тьма и Свет

***

Там, куда заходит солнце,

У балтийских берегов,

Были крепости ливонцев -

...

За подъемными мостами

В замках прятались они,

Латы с черными крестами

Надевали в дни войны...

Наталья Кончаловская, "Наша древняя столица"

Жуткое время настало. Жуткое. Пугающее...

Раньше я думала, что (в том, еще далеком моем прошлом), что меня окружает безысходность, что... жизнь черства... и, во многом, для меня предрешена, закончена. Что счастья больше нечего ждать. Что я - обречена.

Как же я была глупа. Как заблуждалась.

Раньше я была атеисткой. Черствой, прагматичной. Единственный грех для меня был - это проявление слабости. Не знать толком ни как креститься, ни как молиться. Из "Отче наш" - только строку "Аминь" помнить...

Но страшнее всего... когда есть за кого переживать. Искренне, по-настоящему. Как Аня когда-то за меня... Как же это сводит с ума. Когда не в силах что-то изменить, защитить дорого сердцу человека. На себя... давно плевать. Будь что уже будет. Даже если раскромсают душу, или растерзают тело - в конечном счете... ничего. Свыкнется, примется, переживется. Как всё в этой чертовой жизни переживалось. Да и смерть... его переживется. Переживется. Но это будет потом. Когда занемеют раны, закаменеет душа. А пока... пока ты в пути, и царапины, порезы молчания, неведенья, угрозы (вновь и вновь по живой плоти, до крови, до слез, до криков) одна за другой ложатся на живое сердце, кажется, будто всё творящееся невыносимо, неизгладимо... и непреодолимо. Ночи без сна, утром - вставать не хочется, злишься, что вновь открываешь глаза. Что всё еще... дышишь.

Сколько уже времени прошло? Сколько дней? Недель?

Живя в рутине, в покое, в тишине - время плывет мерно, тихо, отчего его не замечаешь. Но едва струна натягивается, и зазвучит гимн страха и отчаяния, каждая минута - равна дню, а сутки - целому году...

Состарилась. Сама уже даже вижу, как помрачнела и осунулась. Лицо, и так мало узнаваемое в отражении на водной глади, и того стало каким-то чужим... и мерзким. В глазах не только печаль, но и мука, мольба прекратить всё это. Мольба к Господу, имя чье теперь на моих устах не реже имени моего Генриха. Каждую минуту, как только в голове моей мысли вновь возвращаются к тому, что творится, происходит вокруг, я молюсь... о спасении, о прощении... и том, чтоб сохранил Господь им жизнь, моим невольным новым друзьям, близким: Генриху, Беате и Хельмуту.

С фронта приходят жуткие вести: силы неравны, подмога войскам Ордена все еще не пришла, и когда явится - неизвестно. Города, крепости падают один за одним: Данциг, Эльблонг,Прейсиш-Эллау, Фридланд и прочие, прочие, в том числе...громогласный Кёнигсберг и мой родной... Цинтен.

Мало кто остался не тронутым. Мариенбург, столица Ордена, будучи даже длительное время в осаде, выстояла героем, не сдавшись врагам, и еще несколько мелких городов, в том числе, и наша неприступная Бальга.

Залпы пушек, град осколков, крики, визг, плач... и трупы. Штабелями трупы, в жуткую вперемешку, в месиво с раненными. Работа на грани. Сон - как предательство, как наказание. Каждый норовил сотворить чудо. Отдать часть себя, если не всего, лишь бы спасти несчастных. Не супротивился впервые и Хорст. Горе заставило стать в одну упряжку и работать сообща, какими бы методами... не пришлось бы оперировать.

Мир переменился, и страшно было уже осознавать, кто ты, где ты и что тебя ждет. Кто враг, а кто друг. И по каким критериям стоит всё это делить?

Генрих. Лишь только любовь к Генриху, трепетные чувства, что в разлуке разгорались всё сильнее и невыносимее, давали силы жить, переносить это и верить, ждать светлое будущее...

***

– Анна! Анна, живо иди сюда!
– крикнула мне Фреджа, стоя на пороге приюта, и тотчас замахала руками.

Кольнуло сердце, чувствую неладное. Бросаю всё, к чертям собачьим, так, во дворе (ведро, миску, тряпки), и мчу стремглав в помещение.

Неспешные, осторожные движения, шаги между койками (которых нынче было, казалось, больше даже чем места под них), с боязнью взгляд пред себя, по сторонам. Еще минута - и взор уловил нечто жуткое, страшное, пугающие, отчего разум вмиг завопил, отрицая очевидное. Да тело само сотворило необходимое. Мигом, ловко, сама не поняла, как за секунды пробралась к нему. Опустилась (медленно, в приговоре) на колени рядом. Дрожащей рукой (мурашки по коже) с опаской коснулась его щеки, несмело провела вдоль скулы. Теплый, еще теплый. Отчаянно зажмурить веки, с последних сил сдерживая визг.

Генрих. Мой Генрих... ты вернулся ко мне. Вернулся,... как и обещал.

Живой...

Встряхнуть головой, силой прогоняя мутные, ненужные мысли. Нырнуть рукой под покрывала, сдирая всё долой. Беглый взгляд по перебинтованному (окровавленному) телу. Жар. Грудь едва вздымается.

– Боюсь, ему недолго осталось, - едва слышно шепнула девушка, одна из помощниц Хорста. Не сразу сообразила, осознала, что это было адресовано мне. С ужасом уставилась на нее, едва внятно шепчу:

– В смысле?

Виновато мигом опускает та взгляд, попытка тут же скрыться от меня долой. Но живо вскакиваю (с последних сил, на жутком адреналине) и бросаюсь за ней, перехватываю за руку.

– В смысле, недолго?

Замялась та, беглый взор по сторонам, словно что-то выискивая, и, наконец-то, мне в очи. Приблизилась, шепотом:

– Я слышала слова Господина Хорста. Он уже даже за священником послал.

Словно током меня пронзило.

– Ах ты, сукин сын, - не сдержалась и рявкнула, сама того не осознавая (на русском).