Шальная мельница

Покорно прикрывает веки и внимает моему теплу.

Улыбка... счастливая, сладкая улыбка тотчас выплывает на его уста.

– Я же обещал вернуться...

Запнулась я в рыдании, выдав себя звуком. Тихо смеюсь, стыдливо прикрыв рот ладонью (но лишь на миг). И снова трепет, и снова ласка...

– Вернулся, мой родной. Действительно, вернулся...

***

А после - закрутило, завертело. Да и... ясно оно было, как Божий день: просто так не спустит мне это с рук сия мерзкая скотина, Хорст.

Буквально, только пришел в себя, как давай пытаться вспомнить всё произошедшее в тот вечер, понять, свести концы с концами, распутать клубок невероятных совпадений - и уже... через несколько дней, даже без верных тому доказательств, без фактов, начал вновь отчаянно утверждать, вопить, что я - ведьма, что наслала на него болезнь и что хотела со свету сжить. Но "...Господь узрел сию вопиющую несправедливость и вовремя вмешался, не дал Злу взять верх, в очередной раз доказывая, что никогда Тьме Свет не одолеть!"

Чертов угодник. Кто еще Тьма? Невежа гнусная...

И вроде бы ничего, и, вроде, вполне сносно. Ожидаемо... Его вечное, уже привычное, брюзжание, в противовес которому вновь смело ставало слово всё еще живого, и опять стоящего при власти, риттербрюдера Фон-Менделя. Всё как когда-то, и хоть время играло, в каком-то смысле, не на руку (раны заживали, и долг рыцаря, воина вновь звал за собой), однако... можно было жить и верить, надеется на доброе, светлое будущее.

Можно, да не есть. Видимо, карма моя сильно подпорчена. И мои греховные мысли... не смогли мне обойтись даром, даже если за ними... стояло добро.

Весть о том, что с фронта прибыл еще один вельможа, увы, вовремя меня не насторожила. Не могла даже допустить, что из всего невероятного количества риттербрюдеров... им окажется именно он. Бауэр фон Нейман, собственной персоной. Какое-то глупое, плёвое ранение. Не знаю даже, не касалась всего того - им занимался исключительно Хорст.

Дура. Ох, и дура я!

Такую ядерную смесь... и не заметить, пропустить мимо глаз, ушей, рассудка. А когда взорвалось - было уже поздно что-то делать.

Помню, стою, слушаю эту дикую, ужасную, откровенно наглую чушь - и не могу пошевелиться. Едва дышу. Глаза невольно выпучиваются от прозрения, от осознания того, на что эта сумасбродная, уязвленная, как униженные школьники, чета способна. И что сие - серьезно, и уже не просто слова, гадкие, мерзкие плевки в спину. Нет, а реальные, настоящие - дерзкие обвинения, нападки, претензии. И не просто в колдовстве, в попытке свести если не со свету, то с ума Хорста, в соблазнении Фон-Неймана и, получив отказ, безжалостном, зверском нападении на добропорядочного человека. Нет, теперь уже целая история родилась, будто я, отнюдь не Анна, а - Эльза, которая не так давно прибыла из неизвестной дали (предположительно, Велау). Будто в тот злополучный день, когда меня выловили из воды рядом с Цинтеновской мельницей, я пыталась свершить найстрашнейший грех - свести счеты с жизнью. Будто кто-то лишил меня чести, но затем, всё же, обещал жениться, да в последний момент передумал, обратив свой взор уже на другую. А я, всё узнав, ополоумев от несчастья, бросилась наутек, спасая себя и родных от позора: покинула отчий дом, сестру свою младшую, такую же сироту, как и я, на малознакомую, двоюродную тетку. Скиталась неизвестно где чуть меньше года, а дальше, совсем сгнив изнутри, отправилась на реку, вдали ото всех,... бесстыдно решая утопить свое горе уже не только в слезах.

Да милосердный Господь решил иначе: спас малохольную.

Цинтен. Наивные, добропорядочные люди приютили иуду. А та и связалась с Беатой, с такой же мерзкой отступницей. Последняя и научила всем своим бесовским премудростям, обратив в свою жуткую веру. И стали уже вместе творить свои колдовские чары, насылая болезни на местных, в том числе и помутнение рассудка на несчастных Бауэра и Хорста...

Однако, уже не так пугает собою весь этот несуразный бред, как тот факт, что в каких-то моментах... сия жуткая клевета вторила давно уже гуляющим по Цинтену слухам, и даже некоторые действия или слова (еще тогда, в первые дни нашего знакомства) Беаты и Хельмута - тому отчасти подтверждение.

А что если всё это- ...правда? Или хотя бы... часть ее?

– Генрих, - отчаянно протянула я и закрыла от позора руками лицо. Едва не плачу, обреченно шепчу.
– А вдруг всё это - правда? Эта их история... про Велау, сестру, реку... Я, я уже ничего не понимаю, - болезненно шатаюсь взад-вперед, желая успокоить свою внутреннюю бурю.
– Ладно слухи, ладно домыслы. Но, что еще страшнее, так это то, что во многом вся эта жуткая, странная история перекликается с тем прошлым, что и я помню о себе... с реальным прошлым, хоть и не из этого времени. Вот только там я ...- та девочка, что осталась. Я, - отчаянно вглядываюсь в глаза Фон-Менделю, бью себя кулаком в грудь.
– Это я осталась, а Аня... ушла. Я, Лиля. Я, а не кто-то иной. Какая-то Эльза... понимаешь?

(ошарашено смотрит на меня, выпучив очи, немотствует)

– Это Аня... попыталась свести счеты с жизнью, Аня, а не я! И ее спасли. И мы обе бежали. Обе. А там Шалевский, Гоша повстречался на нашем пути, и он спас нас, он... от холода и смерти. Генрих, я же не сошла с ума? Я же не выдумала всё то в оправдание? Я же не отсюда? Да?

– Не знаю, - едва слышен шепот, печально опускает голову.

– Ну, не могу же я тогда знать такие вещи, которые не дано вам еще даже представить? Машины, самолеты, да элементарное электричество! У вас, небось, даже Ньютон еще не открыл Закон притяжения, а Менделеев - водку! Еще далеко до Попова с его радио... и ученые не научились расщеплять атом, и не открыли ДНКа.

Обомлел, испуганный взгляд мне в глаза.

– Ну, не смотри так на меня!
– отчаянно завизжала я и, тут же, вскочила с места. Шаги по кабинету из стороны в сторону. Еще миг - застыла. Взор ему в очи.
– Не выдумала я всё это! Не выдумала! Не знаю, почему и как оказалась здесь. И мне жаль, что никак не могу доказать, что не вру... Однако, - замахала разъяренно руками, гневно жестикулируя.
– Ну, не могла я всё это выдумать! Откуда у бедной сироты такие познания в области биологии, математики, отчасти географии, физики и химии?! ОТКУДА? Да и, черт ее возьми, истории,... хотя б элементарной. Но, - застывая в поражении, зажмуриваю веки, - не этого края. Всеобщая, черт ее дери, всеобщая история...
– руками стереть остатки напряжения. Взволнованный взгляд в лицо поникшему уже Фон-Менделю.
– Я из Знаменска, Калининградской области. Не Велау, как они утверждают, и не из Восточной Пруссии. Не из Тевтонского Ордена или Польши. Нет, - качаю головой.
– Я из России.

Понимаешь? России...

(немного помолчав)

... что мне делать, Генрих?

Безмолвствует. Лишь иногда, взволнованно, печально морщит лоб, редко, напряженно моргает. И вдруг движение - неспешно встает, шаг ближе. Замер коло меня. Дрогнули руки - обнял за плечи, притянул к себе - поддаюсь. Лоб в лоб.

Стоим, шумно дышим.

– Что мне делать?
– едва различимо вновь шепчу, повторяю.

Тягучие мгновения, и, наконец-то, решается...

– Молчи, Анна. Как доселе молчала... Кто бы что бы когда не сказал - молчи. Какие бы знания не были в твоей голове, и в чем бы уже не путалась, откуда бы не пришла и что бы не помнила - молчи. Умоляю, молчи... и не иди ты против всех их, не иди.

Это ничего не даст. Ничего путного. Только себя погубишь - и меня заодно.

Силой отстраняет малость от себя - несмело поддаюсь. Чувствую его дыхание на своих устах. Дрожь волною, накатами от него - ко мне, от меня - к нему. Еще немного - и поддается, несмело касается моих губ своими губами. Нежное, сладкое, парящее ощущение. Словно тысячи звезд вспыхнули и засветили внутри меня, рождая невероятный свет. Еще движение, еще напор ласки - и страсть смывает робость, даря, взывая сказкой блаженность внутри меня. Крепко, до сладкой боли сжал в своих объятиях. Отвечаю, старательно откликаюсь тем же шальным позывом.