Шарлотта Корде

Культ мученика свободы Марата нашел свое выражение в повсеместном распространении его изображений. Гравюры и рисунки, веера с его портретом, медальоны, броши, табакерки, кольца… Ношение амулета с образом Марата считалось признаком цивизма, и каждый, в зависимости от своих средств, приобретал такой амулет, чтобы его не заподозрили в нелояльности режиму. Женщины делали себе прически а-ля Марат. Газеты запестрели объявлениями граверов и рисовальщиков: «Рисунок с натуры: Жан Поль Марат на смертном одре; цена: 1 ливр — цветной, 15 су — однотонный. Париж, ул. Пупе, № 6, спрашивать гражданина Геверда. Размеры гравюры прекрасно подходят для того, чтобы украсить сочинения того, кто показал себя стойким защитником революции» (из газеты «Одитер насьональ», Auditeur National). Среди объявлений попадались и курьезные: «Прошу известить всех, что гражданин Куринье, тот самый, который исполнил барельефный портрет Мари Анны Шарлотты Корде, единственный портрет, выполненный с натуры, также исполнил барельефный портрет Марата, Друга народа. Гражданин проживает на улице Ансьен Комеди Франсез, 34, рядом с перекрестком Бюсси» (газета «Монитер»). Фарфоровые и гипсовые бюсты Марата заняли места статуй Богоматери и святых. Имя Марата появилось на вывесках лавок и трактиров. Впрочем, если верить роялистской газете «Фей дю матен» (Feuille du matin), трактирщику, назвавшему свое заведение «У великого Марата» еще при жизни Друга народа, пришлось закрыть его после того, как нашлись свидетели, видевшие, как от него выходил пьяный Марат, поддерживаемый своими приятелями Тальеном, Сержаном и Панисом. Ибо после рассказа свидетелей все решили, что в этом трактире подают человеческое мясо: граждане помнили, что Сержан и Панис вместе с Маратом подписывали сентябрьские воззвания, призывавшие провинции следовать примеру столицы и расправляться с заключенными.

Страну захлестнула волна переименований: в Париже клуб кордельеров стал клубом Марата, улица Кордельеров — улицей Марата, улица и предместье Монмартр (Montmartre) превратились в Монмарат (Montmarat), площадь Обсерванс — в площадь Друга народа. Города спешно заменяли старые названия на новые: Шампрон-ан-Гатин (Champrond-en-Gatine) стал Шампрон-Марат (Champrond-Marat), Валь-дю-Руа (Val-du-Roi) — Валь-Марат (Val-Marat), Сен-Дени сюр Луар (Saint-Denis sur Loire) — Марат-сюр-Луар (Marat-sur-Loire). Доктор Кабанес дает примеры десятков подобных переименований. Он же приводит заявление некой гражданки, которая вместе с подругами «клянется всех своих детей воспитать Маратами и вместо Евангелия вручить им полное собрание сочинений трудов этого великого человека». Комиссары Конвента поручали себя покровительству «святого Марата»; новое Credo начиналось словами «Верую в Марата»; многие, в том числе и женщины, меняли свои имена на имя «Марат», а особенно рьяные называли себя и своих новорожденных младенцев Брут-Марат-Лепелетье и Санкюлот-Марат.

Всеобщая печаль и поклонение соседствовали с гневом. Все требовали смерти убийц Марата, так как многие верили, что Друг народа пал жертвой заговора. «Математически доказано, что чудовище, которому природа придала облик женщины, послано Бюзо, Барбару, Саллем и прочими заговорщиками, скрывшимися в Кане. Эта женщина всего лишь инструмент в руках канских заговорщиков», — заявлял Кутон. На основании строчки из записной книжки, найденной у английского шпиона (Июль 2. Послано Ж. с М. в Кан 60 тысяч ливров), попытались соединить имя Корде с иностранными заговорщиками: ведь Шарлотта прибыла в Париж в июле и, по ее собственному признанию, после убийства собиралась ехать в Англию — если бы, конечно, ей удалось бежать. «Марат стал жертвой аристократов», — безапелляционно судил Эбер, а его «Папаша Дюшен» писал: «О, дьявольщина, Марата больше нет! Рыдай, народ, оплакивай своего лучшего друга, он умер мучеником свободы. Департамент Кальвадос изрыгнул чудовище, под ударами которого пал Друг народа!» Ему вторили пламенные гражданки: «Он пал от руки фурии, руководимой коварными депутатами, которых он разоблачил и которые, не будь Марата, уничтожили бы нашу свободу, а потому Конвент, заботясь о благе народа, исторг их из своего лона!» Член Якобинского клуба гражданин Гиро произнес перед депутатами Конвента прочувствованную речь, сравнив убийцу Марата с исчадием ада: «Чудовище более отвратительное, чем те, что обитают в аду, беги отсюда, беги в пустыню, бреди по острым скалам, по раскаленному песку, не имея ни пищи, ни воды, и пусть для утоления жажды у тебя будет только кровь, а для утоления голода — трупная плоть, которую у тебя станут оспаривать тысячи червей!» На многочисленных собраниях, устраиваемых, чтобы почтить память Марата, санкюлоты говорили: «Раздор поджигал факел гражданской войны во многих департаментах, федерализм, нашедший пристанище в Кальвадосе, поднимал свою омерзительную голову. О, чудовище! Любезный пол, оно приняло твои соблазнительные формы; оно облачилось в твои достоинства; оно позаимствовало у тебя твою трогательную речь. Чудовище, изрыгнутое Каном, Шарлотта Корде, была агентом тех, которые использовали ее, чтобы сократить дни Марата.

Чтобы проникнуть к нему, она воспользовалась предлогом, которым пользуются души чувствительные; она назвалась несчастной, и Друг народа, этот великий человек, счастливый тем, что может оказать услугу, почувствовал, как в нем пробуждается интерес к особе, полагающей себя жертвой несчастий, и он решил распахнуть перед ней двери своего убежища. И в тот момент, когда он надеялся совершить благородный поступок, кинжал этой женщины вонзился ему в грудь. Его кровь фонтаном бьет из раны и стремительно сокращает срок существования его. Убийца смотрит, как жертва его испускает дух, со стоицизмом, достойным варвара, созерцает сию картину и радуется содеянному им страшному преступлению» [97] .

97

Из речи гражданина Шарлеманя-сына из секции Брута, произнесенной 15 сентября 1793, Второго года Республики единой и неделимой.

Однако гневная риторика проклинающих убийцу Марата нисколько не затрагивала саму Шарлотту. Чудовище — это, скорее, некая метафора, используемая для обозначения зла, исходящего от жирондистов, направивших кинжал Корде в сердце Марата. Гипербола, выражавшая крайнюю ненависть к коварному врагу, политическому противнику. Когда же речь заходила о вполне конкретной девушке, даже ярые сторонники Марата отзывались о ней если не с восхищением, то с удивлением. Приводимые ниже строки вышли из-под пера ночного бродяжника Ретифа де ла Бретона. Завернувшись в длинный, заляпанный грязью плащ и нахлобучив на голову старую широкополую шляпу, Ретиф с наступлением темноты выходил на улицы Парижа смотреть, чем занимаются неугомонные горожане, и слушать, о чем они говорят. Его знали все, а потому не только не трогали, но и с удовольствием заводили с ним беседы обо всем и ни о чем, а бойкое перо Ретифа превращало любую сплетню в занимательный рассказ. Осмотрительный Ретиф редко упоминал имена тех, кто сообщал ему любопытные сведения, поэтому ему рассказывали все без утайки. Его «Ночи Парижа» — это живой голос парижан: мелких лавочников, солдат, прачек, ремесленников, нищих, всех тех, кто, словно оракулу, внимали Марату, а после его смерти осыпали проклятиями его убийц. Ретиф не оправдывал Шарлотту, однако между строк читается его восхищение мужеством нормандской девы, удостоившей Марата «славной смерти»:

«С 1789 года я слышал разговоры о гражданине Марате. Он был неплохим химиком, занимался физикой и сделал несколько открытий, расширивших наши представления об этой науке. Однако сама наука о природе, без всякого шарлатанства, не прельщает парижан. Марат перестал вызывать интерес у публики. Тогда он начал издавать газету "Друг народа". Все знают, что с ним случилось дальше. Типографию Марата разгромили, и это было первое покушение на свободу прессы. Марат спрятался, и три четверти населения стали думать, что его не существует вовсе. Наконец, он при свете дня появился в Национальном конвенте, и больше уже никто не сомневался в его реальности. Но все были настроены против него, и даже друзья вынуждены были отступиться от него. Однако он выдержал всеобщее презрение. Наконец, как я уже сообщал, Комиссия двенадцати издала постановление о его аресте, но дело обернулось триумфом Марата. Его освободили, хотя многие постарались превратить его торжество в фарс. Что могло вернуть Марату, этому пламенному патриоту, его незапятнанную репутацию? Смерть, патриотическая смерть, настигшая его 13 июля 1793 года, между семью и восемью часами вечера…

Мало кому доведется погибнуть столь славной смертью… Лепелетье убил негодяй, мерзавец, наемный убийца, презренный парижский распутник. Марат, напротив, вскружил голову очаровательной юной особе, которая, если бы узнала его ближе, наверняка полюбила бы его и встала на его защиту. Не дрожащая рука гнусного негодяя прервала нить его жизни; место чудовища заняла чистая дева, обладавшая главной женской добродетелью, а именно непорочностью. Мы уверены, этот человек, снедаемый священным огнем патриотизма, предвидел, что падет от руки девственницы. В семь часов Мари Анна Шарлотта Корде прибыла к гражданину Марату, которому она написала письмо, и письмо это, как говорят, несет на себе печать преступления, ибо в нем она солгала. Она приложила много труда, чтобы проникнуть к нему, и ей удалось это сделать только по повелению самого Марата. Как только Мари Анна Шарлотта осталась с ним наедине, она вытащила длинный нож, купленный утром в Пале-Эгалите, и вонзила его в грудь патриота; тот громко вскрикнул и через несколько минут скончался. На крик сбежались все. Испугавшись, Мари Анна Шарлотта скользнула за занавеску, висевшую на окне, но ее там быстро нашли. Когда ее вывели, чтобы отвезти в тюрьму, она потеряла сознание. Придя в себя, несчастная с удивлением воскликнула: "Я все еще жива! А я думала, что народ меня немедленно растерзает".

Она пробыла в тюрьме с ночи 13-го на 14-е и до вечера 17-го, когда ее казнили. На следующий день после торжественного погребения своей жертвы она написала отцу письмо с просьбой простить ее за то, что она обманула его, сказав, что едет в Лондон. Это письмо считают предосторожностью с ее стороны, дабы снять с отца обвинение… Эта девушка заслужила смерть. Она это понимала и ничего не отрицала. Но откуда эта стойкость, проявленная ею после убийства, это мужество, которым в ужасе восхищалась вся столица? Ведь героический удел сужден исключительно добродетели! Как получилось, что она стала женщиной-убийцей, самым ужасным из всех существующих чудовищ? О, женщины, которые хотят стать мужчинами, и вы, человечки, поощряющие их, преступление Мари Анны Шарлотты является также и вашим преступлением… Палач дал пощечину ее отделенной от тела голове, за что был наказан и посажен в тюрьму. Негоже палачу изменять приговор, вынесенный судом».

Положительный образ Шарлотты, пропагандировавшийся в умеренной прессе и разнообразных листовках и брошюрах, выпущенных поклонниками «девы Кальвадоса», препятствовал созданию идеального образа Марата, напоминая о том, что «друзья законов» прозвали его «кровопийцей». Шарлотта Корде сразу заняла место в Пантеоне мучеников революции, и даже в самый разгар культа Марата образ ее нисколько не потускнел. Луве отвел Шарлотте почетное место рядом с Брутом:

Ненависть наша убила Марата. Рядом с Брутом Корде мы поставим в веках! [98]

98

Пер. Вс. Рождественского.

В театральных постановках, как, например, в пьесе Гассье Сент-Амана «Друг народа, или Смерть Марата», преступление Шарлотты Корде изображалось бегло, а основное место занимал финал — торжественное чествование памяти Марата, ради которого, собственно, и создавались подобные скороспелые пьесы. На сцене сооружали эстраду, на ней устанавливали гроб, мимо гроба под скорбное пение хора шли войска, женщины и дети, на гроб сыпались розы, а аллегорические фигуры Республики и Свободы возлагали на него лавровые венки. И далее под торжественную музыку и пушечные выстрелы все прославляли павшего героя.

Из-за множества помпезных театральных церемоний, во время которых воздавали почести праху Марата, создавалось впечатление, что Марат постоянно воскресал, чтобы вновь и вновь умереть под возвышенные речи, сопровождавшиеся картинной скорбью своих поклонников. Казалось, нервическая экзальтация Марата, при жизни находившая выход на страницах его газеты, теперь передалась творцам его культа.

Двадцать первого июля Генеральный совет Парижа совместно с представителями секций собрался, чтобы принять особое постановление, согласно которому статья (из 202-го номера «Газет де Франс»), где показано «истинное лицо» Шарлотты Корде, распечатывалась на отдельной афише, афишу тиражировали и рассылали во все парижские секции и народные общества по всей республике. Необходимость принятия экстренных мер заключалась, как гласил протокол заседания, в следующем: