Шатровы (Книга 1)
Шрифт:
"И вот нате вам: экие штуки вытворяет сей "благонадежный мирянин"! И ведь что проповедуют, что проповедуют, безумцы! Как в японскую, так и теперь: для них ничего не изменилось… Это еще счастье наше, что за этой кучкой фанатиков народ наш не пойдет… Ну, будь бы ты не Матвей, иначе бы я с тобой поговорил!.. Однако ж нужно одернуть тебя, голубчик: над бездной стоишь и других за собою в бездну призываешь. И как это я вверился ему, выпустил его из поля зрения!.."
В полном смятении чувств, в противоборстве и негодовании, и отцовского страха за жизнь Матвея читал он листовку:
"Действительная сущность современной войны заключается в борьбе между Англией, Францией
"Эк ведь куда метнули!.."
"…Фразы о защите отечества, об отпоре вражескому нашествию, об оборонительной войне и т. п. с обеих сторон являются сплошным обманом народа…"
Ну, будь бы они сейчас наедине с Матвеем, он, Шатров, поговорил бы с ним по душам, в открытую!
Шатров читал полувслух. И это медленное, якобы затрудненное без очков чтение дало ему выигрыш времени для притворства. Он знал, что Пучеглазов слывет в местных полицейских кругах как дока-следователь, пролаза и шельма. Надо было и искуснейше изобразить удивление перед содержанием будто бы впервые увиденной листовки, и разыграть ироническое осуждение заключавшихся в ней призывов.
Вот он приостановился, пожал плечами, хмыкнул:
— Так, так… А все-таки до чего они их по-интеллигентски пишут! Ну, что это такое: "…Превращение современной империалистической войны в гражданскую… С оружием в руках против буржуазии, за экспроприацию класса капиталистов…" И в этом-то ты и твое начальство видите какую-то опасность для существующего строя? Теперь, во время войны с «германом»? Теперь, когда Брусилов вот-вот прикончит Австрию, Юденич — Турцию! И нашли же, где разбрасывать эдакое: у меня на мельнице, на Тоболе, в глухомани уезда! Явно — не по адресу. Ну, еще заводские рабочие в Питере поймут, да и то — социал-демократы, ученые-переученые. А здесь? Зря эти господа порох тратят!
Становой, отвалясь на спину скамьи, курил сигару и прищуро наблюдал за лицом хозяина.
Тот, быстро пробегая глазами листовку, выхватывал из нее отдельные предложения и сопровождал их комментариями:
"…Поддержка братания солдат воюющих наций в траншеях и на театрах войны вообще…" Ну, это поймут, пожалуй. Далее — что? Ага! "В силу этого поражение России при всех условиях представляется наименьшим злом…"
Тут наш «актер» чуть было не сбился со своего комментария большевистской листовки. В чтении произошла запинка, с которой он, однако, тотчас же справился. А где-то в боковом поле сознания все ж таки произнеслось: "Нет, нет, надо будет завтра же, наедине, сказать Матвею, что в чем другом, ну а в распространении таких вот листовочек я ему не помощник. Пускай где хочет, только не у меня! А лучше бы и совсем перестал, одумался. Ну, царь царем, туда ему и дорога! Может быть, и правы те: без этого неудачника рокового победим скорее. Но ведь здесь же эти безумцы солдат зовут войну прекращать, фронт рушить. Это теперь-то, когда мы накануне победы?!
Он возвратил листовку, довольно естественно позевнул, спросил:
— Ну, а зачем ты, собственно, эту штуку привез мне?
Становой даже растерялся от столь неожиданного вопроса:
— Как зачем? На твоей же мельнице, у твоего помольца на возу нашли!
— Ну и что? У Петра Аркадьевича Башкина на заводе чуть не каждый день находят. Да завтра, может быть, твоя супруга у тебя в карманах или за обшлагами твоего мундира такие же вот листовочки найдет, что же — в тюрьму тебя? Чудишь ты, Иван Иванович! И… прямо скажу: оскорбляешь меня!
Становой задумался. Он испытующе сверлил своими осоловелыми
глазками лицо хозяина: "По-видимому, искренен, кудрявый черт!"Душевным, доверительным голосом сказал:
— Я верю тебе, Арсений Тихонович, и клянусь тебе, что лично против тебя подозрений не имею. Но этого дела, поскольку оно заявлено мне, я, как слуга государя и закона, без последствий оставить не могу. Ты, надеюсь, это понимаешь?
— Понимаю.
— Ну, и вот что я тебе скажу в заключение беседы нашей — повторяю, что иду ради твоей безопасности и покоя семьи твоей на нарушение присяги и долга, — мы напали на след. Что, как, на чей след — этого я не имею права тебе сказать. Но у меня по этой части нюх… — Он поднял голову и подергал носом, словно бы внюхиваясь, — не хуже, чем у самого Шерлока Холмса, или — у нашего Путилина! А ты сам понимаешь: виновного — не тебя, конечно! — судить будут за такие листовочки по законам военного времени: военно-полевой суд. Этак и… — Вместо домолвки он повел пальцем вокруг шеи и слегка оттянул ворот кителя, словно бы он душил его.
Становой навязался ночевать. Делать было нечего. Но весь праздник был испорчен. Хорошо еще, что Иван Иванович Пучеглазов одержим был неистовой картежной страстью. Кстати сказать, за неуплату карточного долга он и был в свое время судом чести удален из полка. Зная эту его страстишку, Шатров тотчас же составил картежную четверку: пока что в «железку», а там, если незваный гость изъявит желание, то и в "двадцать одно". В богатых домах Пучеглазов любил играть только в азартные игры и что-то никогда не проигрывал!
В четверку эту кроме пристава вошли: сам хозяин, лесничий и писарь Кедров.
Арсений Тихонович с трудом сдержался, чтобы не объясниться с Матвеем насчет злополучной листовки. И все же сдержался: не время было теперь подымать такой большой и, может быть, даже страшный, роковой для их дальнейших отношений с Матвеем разговор.
Перемолвиться наедине с Матвеем ему, хозяину, было легко и просто. Укоров по поводу содержания листовки не высказал никаких. Только предостерег.
Кедров встревожился:
— Да! По-видимому, и впрямь на моем следу, старая ищея! Досадно: должностью сей я, признаться, дорожу… Не вовремя. Ужасно как не вовремя!
И — как бывало с ним нередко — странной какой-то усмешкой, и угрюмо-острой, и удалой, прорезал смертный, удушливый мрак сказанных затем слов:
— Могут и "столыпинский галстук", по совокупности, как говорится, деяний, затянуть на шее… Что ж! Примеряли, и не раз: у покойника выбор был большой, только материал все один и тот же — пенька!
Арсений Тихонович невольно содрогнулся:
— Бог с тобой, Матвей! И в шутку бы не смел говорить такое!.. Коснись меня — не до шуток бы мне было!
Кедров с любопытством посмотрел на него, словно бы новое что увидал в лице старого друга.
— Да ну? Неужели бы испугался, дрогнул?! Не верю. Не таким тебя знал!
Арсений Тихонович понял, о чем он, Матвей, этими вот словами напоминает ему, и невольное чувство мужественной гордости за свершенный тогда отчаянно-смелый свой поступок в который раз поднялось в его сердце!
И в то же время захотелось объяснить Матвею, что не трусость, нет, а, как бы это сказать, теперешняя его жизнь — могучая, в полном расцвете сил, зрелости, — жизнь, приблизившая к нему вожделенное воплощение его заветных мечтаний, — она, конечно, дороже ему сейчас, чем тогда.
Он и сказал это Кедрову. А закончил так:
— Ты понимаешь, трагедия моя в том, что умри я сейчас — рухнет все, все рухнет, мной созданное, на что я всю жизнь свою, и волю, и ум кладу! Ведь знаешь же ты скорбь мою: что нету мне, что не взрастил я себе наследника крепкого!