Шествовать. Прихватить рог…
Шрифт:
Герой Преодолевающий — протяженность, связность… Не значит ли, что он не связан с Полиной? Случайное отражение в скрипучем стекле времени? Или — попал на свидетеля, и случайность — свойство последнего? И в том ему мерещится беда! И сцена обречена, потому что замешана — на скоротечных захлестах, накладках, допущениях — на произволе… Мгновение — и все распадется, разъедется — в другие посадки на окна! Если не новый мяч, случайный — от огненного хвоста до хитрована-куста… И вспыхнут еще на солнце памяти — два створчатых крыла, два пленных языка: у Полины — левый собеседник и дым, у дымящегося — правая Полина и небо и деревья над дорогой. И оба — не ведая, что творят, растворят в неведении — прошедший стекло куст трещин, где притаился… Найдите в начале стеклопада, камнехода, в разбеге розг — того, кто давно за вами наблюдает, точнее: единственный владелец
Если б он слышал, о чем болтают в окне! Какие брызги…
Хоть — с рассеянной фразы Полины, не менее несущественной, чем следующие:
— Так чьи это письма? Все внимание — к твоим комментариям, низким сноскам! Сходни в траншеи, в катакомбы…
— Скажи: в Аид, вот для тебя — глубины! А может, перевернешь книгу?
И смех и длинный дым.
— Разве это послания простолюдина? — Полина, с сомнением. — Такой густой выхлоп — борения с колорадским жуком? Но что ни строка — воспроизводство вечных вопросов…
И третий, сдвинув в угол уст — кадящий рожок:
— Алчба и песья суета кухмистеров, свиней, огней… Автора пропустила не ты, а я, даруя — мой комментарий к письмам, а вовсе не… И тебя удручила масса жизни?
— Ты не украл их — чтобы прокомпостировать собственным именем? И из предисловия торчит хоть фаланга суетливого сквернослова?
— Письма нашлись в гостиничном нумере, в восточном экспрессе, в деревенщине-электричке… Или чудом уцелели на пожаре. Есть вариант — с почтальонской сумой, выплюнутой волнами на берег, где играли дети. Не все равно, кто волчатник… кто отстреливал серыми стаями зубчатые буквы, но, увы, провалился — в загадочные обстоятельства? Другой сюжет… власть Рока! Обеспокоившего себя — претворением чьих-то замыслов. И я сажаю на их руины птиц — и разглагольствую о таинственной враждебности обстоятельств. О вечной угрозе — она разлита в воздухе, протянув всю утварь вразбивку, но — прозрачна… до непоправимой минуты.
И пауза — Полина вяжет. И рассеянно:
— Кажется, культивируют слепоту и рост — в человеки, если форма на ком-то свободна… Или — внутреннюю свободу?
Пошатнувшийся по ту сторону трав шиповник — искаженный канон: хаос зеленой черепицы, шипящие кошачьи… смешение канонов куста и грозы…
— Ты мечтала о встрече со мной сто лет… или двести? — уточняет третий. — И вот я здесь — и из иного вещества, чем сны твои! Можешь удостовериться устами, блокировать меня объятием: объявленный не дробится — в щепу для новых снов. Не так беспринципно. И слова, что ты слышишь, принадлежат — не тебе, но мне, и потому — не совсем те и раздражают слух? Но чем длинней я говорю — тем дольше существую… перед лицом дороги… звуконепроницаемого земного пути. И ты не теряешь времени на мое существование, но вяжешь… до слезы восходящее — к вязанному тобой и три, и пять лет…
— Едва ты исчезаешь, я все распускаю, как Пенелопа.
— Полина, Пенелопа, полотно… — и перехватив рогаткой пальцев голубой рожок: — Ужели ты ожидаешь — не меня?
— Тебя — как возможность продолжить работу.
И третий — к висячим ярусам деревьев и разволновавшимся розам:
— Вязать и распускать пространство… и, потянув за нить дороги, возвращать бежавших… ушедших… вкусивших бонтон свободы…
— Воскрешать.
— Реанимировать. Ерунда! Письма, речи, дороги… Тебя угнетают объемные полотна. Великое… Волеизъявление вечности. А я как раз хотел пригласить тебя…
И пух на красных спицах опущен на колени. И Полина рассматривает дымящегося — солнце, рука у глаз.
— С ума сойти, если б ты присутствовал передо мной вечно, как Павлик. Он хоть не комментирует этот нонсенс, а смачно живет.
— Я предпочел величие отсутствия.
— Если я вяжу вечно, значит — мне близка идея. Тебя что-то смущает? — спрашивает Полина.
И третий, вытряхнув из куртки — битый воздух:
— И реальное пространство — ирреально: запах, будто в доме спрятан трехдневный труп.
— Павлик пополнил разлитое в воздухе — кислой капустой. Вогнал между слишком разбитой утварью — целый пифос,
роспись чернофигурная: винторогие. Мне без конца носят дары осевшие и залетные данайцы.— А кто есть все окисляющийся и окозляющийся Павлик?
— Ты и правда вечно отсутствуешь, если не знаешь, — говорит Полина. — Тот тип в красном кресле, с жадностью изучающий твой том. Он, конечно, вряд ли дожмет до комментариев, но чужие письма — это да! Отброшена даже газета «Спорт» — повалены все столбцы, набитые грязным шрифтом и рекордисткой-цифрой, и смазанные разлетом к финишу фото. Обычно он читает это крупное полотно. К несчастью, от Павлика — беспорядки. Спортивные сумы, буйволицы-кроссовки, куски пугающего облачения — плюс окурки и чашки от кофе в непредсказуемых точках: Павлик оставляет вещь не там, где наполнил актуальным смыслом, а — где прогоркла. Зато всегда можно держать его под контролем. По вехам окурков и липких чашек ты прослеживаешь весь жизненный путь Павлика. Или кривую его социальной незначимости — по важным соревнованиям в грязной газете.
И колеблющаяся половина усмешки. И взгляд на дорогу и выше.
— Я полагал, что первой с письмами ознакомишься ты. Но почему не преподать и Павлику — их выкосившую тщету? Какая разница — кто учащийся?
— Мой бывший м-м… младший брат. От братьев не избавиться. Все люди — братья… Лишь бы черпал из твоих комментариев, как из моих наставлений, — и Полина вновь принимается за работу.
И смех и свист дымящегося.
— Надеюсь, тебя не уличат в инцесте?
— Все затоварены собственными проблемами, зачем им — мои? Представь, я в самом деле кое-что заступила — не труп, но… Три дня я жду разоблачения и скандала. Трепещу — так, что мир на грани землетрясения! Комментирую его взахлеб и впроголодь — процеживаю знаки Судьбы. И вот — решающий вечер! Мои черты отточены до сверкания, внутри — пламя ада! И выясняется… — и Полина назидательно поднимает спицу. — Никто и не собирался объявить мне приговор, всем просто — не до меня. И все странные сближения — моя дурная фантазия. Затрут — даже на конкурсе идиоток. А ты говоришь: инцест. Какая мелочь, кто заметит? Свяжет меня — с прозорливцем, читающим во мне — страсть к кислой капусте, и теперь он поддерживает в доме запах преступления. Но почему он увлекся? Это — любовные письма?
И дымящийся, скорбно взявшись за виски — и отдернув руки… и плеск обожженных пальцев на ветру.
— О, недержание сердец… летнего света или тумана — ни стволов, ни ветвей, лишь в воздухе — насыпь мелких красных листьев — чешуя летучей рыбы… А также: подсветка незримого, коронация дня и ночи — зарей и прочие спецэффекты между письмами. Чьи строки — проводка тоски из канувшего в ненаступившее: пожухлый промежуток. Все разъезжающийся… Постфактум, антефактум — предел погрешности мира. И я спускаю перлюстраторов — с лесенки новых ортодоксальных надежд — в подвал страницы, где мелко рекомендую не чтить всерьез, если с сороковой по сотую диастолу, то есть эпистолу автор тяготеет… а в сто тридцатой — внезапно обирает отчизну и уже мнет безвозвратный билет… все равно ни в Ривьерах, ни в веригах между другими систолами — истец и ответчик не сойдутся в тех же значениях… профанных телах — девиация. Точнее, в последний миг — неожиданный эпизод, проходной, но не пропускной… и на проходку железной магистралью сквозь мерзлоту и мокроту, и праздник «Золотой рельс» — еще двести писем. А когда возомнят, что перекусили ненужные сращения вещей — другая внеплановая оказия… — и склоняясь к Полине, смещаясь в интервалах сияния и рассеяния: — Так что же ты натворила, что — трижды бодрствовала?
И покатившийся захлестнутым гусем клубок, расстилая след… Но Полина непроницаема.
— Теперь уже это не выплывет — и совершенно незачем исповедоваться.
— А сложить с души?
— И навьючить на тебя? Я профессионал, а не нюхальщица ветра, чтоб при смене урывок — трясти сморщившийся грешок и плющить всех — моральной силой.
Новый наполненный синью рожок заведен в угол уст… навстречу мчащему по дороге порожняку осени… И выпрямляясь:
— А вдруг некто Острая Мысль… случайный прохожий на шелестящем шагу — раскусит тебя, как…
— Прохожим ты был — тому… не затевай, что ты нисколько не изменился, а я на десять лет заветрелась! — говорит Полина. — И кто верит, что ты явился случайно? Наконец, Острый Зуб или Похотливая Рука с рефлексом разоблачать… я вся — на виду, как то украденное письмо. Как подброшенные тобой — Павлику и всей читающей публике. Как то, что ты вчинил нам — собственные любовные искания. И разлиновал их — регулярным полетом валуна с крыш. Птичник… вольный каменщик!
— Все, что с нами случается, мы и придумываем сами, — пожимает плечами третий.