Шипы молчания

Мои колени почти подогнулись, необходимость опуститься на них и умолять ее поцеловать меня, прикоснуться ко мне, все это было настолько ошеломляющим.

Пока она не оставила меня.

Я стоял там, ослепленный булавой, не понимая ее злобы по отношению ко мне. Я видел ее с другими людьми и следовал за ней, как ползун. Она была чистой милостью и улыбкой для всех остальных.

«Хотя она меня и поцеловала», — победно подумал я. Если бы ее губ на моей шее было достаточно, чтобы заставить меня затвердеть, я даже представить себе не мог, как приятно было бы чувствовать ее обнаженное тело, прижимающееся к моему.

Теплая ночь стала еще жарче из-за жжения на лице. Моя терпимость к боли не была тем, что можно было бы назвать нормальным. Два года назад что-то сработало в моем мозгу, и хотя я не помнил своего захвата, я знал, что мой болевой порог уже не тот. К сожалению, мои глаза отказывались видеть сквозь перцовый баллончик.

Я моргнул, и все, что я увидел, это размытость.

Шум города окружал меня повсюду. Я мог бы рискнуть пробраться к своей квартире, но меня, вероятно, сбил бы какой-нибудь парижанин.

Я вытащил свой телефон. — Позвони Сезару, — проворчал я в динамик.

Я чертовски уверен, что не стану здесь стоять, пока не прекратится это чертово горение.

«Босс».

«Забери меня на Елисейских полях, на улице от площади Согласия. Приезжай на машине один. Мне не нужно было объяснять это дерьмо Амону. Он был полностью поглощен сестрой-блондинкой и, вероятно, потребовал бы, чтобы я не расстраивала ее, преследуя Феникса. Ну, нет, не могу.

Я закончил разговор, а затем неуклюже попросил Сири позвонить в пекарню, известную лучшими круассанами в городе. С тем же успехом я мог бы принести пользу, пока стою здесь вслепую.

Возможно, она меня и бесит, но я бы дал ей шоколадные круассаны, и тогда, возможно, в следующий раз, когда она меня увидит, она будет ко мне добрее. Отличный шанс . Но я был никем иным, как настойчивым.

Пять минут спустя у меня была запланирована доставка на завтрашнее утро, и я повесил трубку как раз в тот момент, когда подъехал Сезар.

«Ты выглядишь дерьмово», — невозмутимо сказал он, хотя, должно быть, он все еще был в машине, поскольку я не слышал, как открывались или закрывались двери.

— Все еще лучше, чем ты, — протянул я. «А теперь не могли бы вы открыть мне дверь, чтобы я не ходил с поднятыми руками?»

Отсюда я мог слышать его фырканье. — Конечно, принцесса. На подходе."

Было бы слишком безрассудно вытащить пистолет и застрелить его прямо здесь? Я мог бы винить в этом временный приступ безумия. Отец взорвался бы — дополнительный бонус. Амон будет раздражен. Я вздохнул.

Похоже, я пощажу Цезаря ради Амона.

Дверь открылась, и я услышал его тяжелые ботинки по тротуару, когда он обошел машину.

— Хочешь, я возьму тебя за руку и помогу войти? В его голосе был намек на сарказм, и мне, конечно, не нужны были глаза, чтобы его отпугнуть. Пассажирская дверь открылась, и я ухватился за нее, а затем осторожно скользнул на сиденье.

Как только он снова сел за руль, я почувствовал на себе его любопытный взгляд.

— Ты собираешься рассказать мне, что произошло?

«Нет», — прошипел я. — Но никому ничего не говори, иначе это будут твои похороны.

Он испустил сардонический вздох. «Хорошо, босс. Но я должен тебе сказать, эта женщина… кем бы она ни была… она тебя не любит. Черт, она даже тебя не хочет.

И это разозлило меня даже больше, чем отравление перцовым баллончиком.

— Посмотрим, — пробормотал я.

Я не мог перестать желать ее, и хотя отказ женщины был для меня в новинку, я подозревал, что это не имеет ничего общего с вызовом, а связано только с ней . Она успокоила демонов внутри меня, держала их на расстоянии.

В ней была темнота, похожая на мою собственную. Боль, которая отражала мою собственную. Она была красивой, но сломленной. Я был убежден, что нам суждено быть вместе.

Я был полон решимости заявить права на нее и оставить ее при себе.

Я стоял на кухне и положил руки на столешницу, чтобы не швырнуть что-нибудь в стену. Я слышал, как спорили отец и моя приемная мать. В этом не было ничего нового, но тем не менее меня это беспокоило.

Я был в ярости. Так разозлился, что мои мышцы превратились в свинец и отяготили мою спину. Возможно, они были правы, когда говорили, что на плечах несут тяжёлое бремя. Я боролся с желанием покончить с отцом раз и навсегда. Может быть, я бы похоронил его на глубине шести футов, пока он был еще жив. Пусть черви его съедят. Он не заслуживал ничего лучшего.

Но я знал, что мама этого не оценит. Омерта также не одобрила бы такой вопиющий захват власти. Хотя в моем случае убийство Отца не имело ничего общего с властью, а было связано только с ненавистью.

Крушение.

Этого было достаточно . Я вышел из кухни и ворвался в гостиную, где казалось, что циклон разрушил все на глазах. Энергия в комнате мгновенно изменилась, упав быстрее, чем американские горки.

Я нашел глаза матери. В них еще горел огонь, но уже образовались синяки. На лбу у нее блестел пот, а тело начало дрожать. Будь он проклят!

"Что ты здесь делаешь?" — спросил он строгим и бесстрастным голосом.

«Это мой дом», — небрежно заявила я, проходя дальше в комнату, битое стекло хрустело под моими ботинками. Мне хотелось, чтобы это были его кости. Я почти мог ощутить болезненное удовлетворение, которое получу от этого.

Однажды я успокоил себя.

Я взглянул на него, отметив ярость, мелькнувшую в его глазах. Ненависть настолько глубокая, что она была частью его ДНК.

Я никогда не понимал, почему он так меня ненавидел. Он хотел сына, и у него было двое, но он только и сделал, что победил нас. Хотя иногда я клялся, что он ненавидел меня больше, чем Амона.

Может быть, потому, что я был его копией, хотя и крупнее и сильнее. Или, может быть, потому, что я была живым напоминанием о том, что его заставили жениться на моей биологической матери. Он презирал, когда его лишали контроля в любом аспекте своей жизни, но самую высокую цену заплатила моя биологическая мать. Ни одна женщина не осталась невредимой, как только Анджело Леоне сосредоточил на них свое внимание.

— Это еще не твой дом, — выплюнул он. Иногда мне казалось, что этот человек доживет до ста лет, просто назло нам всем. — Оно не будет твоим, пока я не умру.