Шишкин лес

— Хорошая?

— Мне кажется, да.

— Дай мне паука! — кричит Таня. — Я его поцелую!

Из травы торчит коричневая, мокрая, облепленная желтыми листьями шляпка боровика. Нина приседает перед ним:

— Петька! Мне кажется, ты сейчас найдешь самый главный в лесу гриб-боровик.

— Где?

— Ищи.

— Где? Где?

— А ты под листики заглядывай.

— Где? — Петька приседает и выпучивает глаза.

Гриб у него перед носом, но от возбуждения мой внук не видит его.

Сорокин, с букетом астр в руке, идет через поле. Маша плетется за ним.

— Я понимаю, — говорит Сорокин, — Степа никого не просит о помощи, потому что наверху коррупция и милиция повязана. Это все понятно. Но я-то здесь при чем? Что он от меня хочет? За кого он меня принимает? Я себя чувствую полным идиотом.

— Я тем более, — говорит Маша.

Она у нас всегда была страшной антисоветчицей и, когда узнала, что Сорокин — сотрудник КГБ, сразу с ним развелась. При том что ужасно его любила. Напрасно Сорокин пытался доказать ей, что он не агент и никогда агентом не был. Она ему не поверила и до сих пор не верит. Я тоже не верю. Не знаю, как сейчас, но раньше Сорокин агентом точно был. Мне это сообщил по секрету Машин отец Эрик Иванов. Эрик тоже сотрудничал с этой организацией. А отец Эрика, Машин дед, знаменитый чекист Нахамкин, более чем сотрудничал. Он был одним из ее столпов.

Сорокин с Машей идут через поле. Впереди виден деревянный крест и около него — три похожие на привидения белые фигуры. Оттуда доносится музыка.

У основания креста — целая гора цветов. Свежие лежат поверх совершенно уже сгнивших. На вершине этого сооружения — моя фотография, завернутая в пожухлую от дождей пленку. Старая фотография шестидесятых годов, когда я, как все, носил длинные волосы и бороду. Музыка из моей «Немой музы» звучит из прикрытого пленкой магнитофона. В стеклянных банках горят свечи.

Привидения оказываются тремя замерзшими на ветру женщинами. Одна толстая и две тощие. На толстой белое пальто, на тощих — белые пуховики. Белые платки на головах, белые чулки и туфли. Толстая — пожилая, мой зритель, из тех, кто еще помнит. Тонкие — не намного моложе.

— Вы здесь в первый раз? — спрашивает толстая у Сорокина.

— Да.

— Цветочки вот сюда положьте. Вы сами, часом, не из Мытищ?

— Нет, мы не из Мытищ. — Сорокин кладет букет к основанию креста.

— Учтите, — говорит толстая женщина, — крест поставили не мытищинские, а мы. Мытищинские уже потом сюда понабежали. И деньги на памятник вы им ни в коем случае не давайте. Они будут просить, а вы не давайте. Их никто не уполномачивал. Только нам.

— Понятно, — кивает Сорокин. — А вы все в белом, потому что...

— Как у него в фильме «Немая муза», — кивает толстая. — Там же все в белых одеждах.

— Слышь, Мария? — оборачивается Сорокин к Маше. — Ты смотри, в следующий раз тоже белое надень.

— Обязательно, — сквозь зубы отвечает Маша.

— Но у меня самого белого ничего нет, — озабоченно сообщает Сорокин толстой женщине.

— Мужчинам не обязательно.

— Но мужчины в «Немой музе» тоже все в белом.

— Не все. Сумеркин в начале в черном фраке. Вы вообще сколько раз смотрели?

— А вы сами?

— Я сто семнадцать раз, — говорит толстая.

— Слышь, Мария? — расстраивается Сорокин. — А мы с тобой только девяносто шесть.

Маша отворачивается.

— Но я помню все наизусть, — продолжает Сорокин. — Поэт Сумеркин — большевик. Нина — певица в ресторане у деникинцев. И Сумеркину поручено ее завербовать, чтоб она взорвала белого генерала. Который ее любит.

— Не любит, а грубо домогается, — поправляет толстая.

— Согласен, — в тон ей говорит Сорокин. — Любит ее по-настоящему только Сумеркин. И он понимает, что на задании Нина может погибнуть. И он пишет стихи. И она в конце фильма их поет.

— На корме уходящего парохода, — голос толстой дрожит от волнения.

— Точно, — кивает Сорокин. — На белой корме белого парохода:

Мне снилось: мы умерли оба, Лежим с успокоенным взглядом. Два белые-белые гроба Поставлены рядом.

— Гениальная песня, — говорит одна из тонких женщин.

— Это потому, что стихи и музыка его, Алексея Николкина, — говорит толстая.

— Это стихи Гумилева, — не выдерживает Маша.

— Не знаете, девушка, так не говорите, — обрывает ее толстая. — Николкин все сам писал. И стихи, и музыку.

— Мария, — строго обращается к Маше Сорокин, — ты, раз не знаешь, помалкивай, — и продолжает беседу с толстой: — Зря он только сам в главной роли не снялся, да? Артист он был выдающийся.

— Не просто выдающийся, а лучший в России, — поправляет его толстая. — Он, как никто, выражал ее душу.

— Ваша правда. Я тут землицы хочу на память набрать. — Сорокин нагибается, набирает в коробок из-под спичек земли и брезгливо вытирает руки о ватник. — Вообще я надеялся взять частицу из обломков.

— О чем вы. Они же все вывезли, — говорит толстая. — Мы тут были, как только охрану сняли. И уже ничего не нашли.

— Тут охрана стояла?

— Пока они следы заметали.

— Что заметали?

— А то, что здесь произошло. Вы же не верите, что это просто была авария?

— Думаете, убили? — тихо спрашивает Сорокин.

Женщины в белом переглядываются, и молчавшая до сих пор тощая мягко объясняет.

— Его, молодой человек, не убили. Он вообще не умер.

— То есть?

— А то, что тело не найдено.

— Совсем сгорело?

— Не сгорело, — поглядев по сторонам, говорит тощая. — Его вообще здесь не было.

— Не понял. Его не было в самолете?

— В самолете он был. Но на земле его уже не было. Они ничего, вообще ничего тут не нашли.

— А куда ж он делся?

— Люди говорят, что он... — начинает тонкая.

— Тася, не надо, — останавливает ее толстая. — Не убеждай человека, если он сам своим сердцем не дошел.

Сорокин и Маша идут по полю. Не назад, к дороге, а дальше через поле, к шоссе.

В небе тарахтит и скрывается за лесом маленький спортивный самолет.

— Ты понимаешь, что они нам только что сказали? — говорит Маше Сорокин.

— Я не слушала.

— Они сказали, что Леша был в самолете, а потом исчез. Они всерьез верят, что он не разбился, а взят на небо живым. Вознесся. Потрясающе!

Сорокин не верит, что я вознесся. Не верит не потому, что он убежденный атеист, а потому, что слишком хорошо меня знал. Мы с ним дружили. Выпивали. Я бы тоже не поверил. Но я верю, что в каждом моменте может уместиться вечность, особенно в последнем нашем моменте.