Шоколадная война

– Да?

Рука снова подняла один из кусочков мела, и «Да?» выпрыгнуло так быстро, что не дало никакого шанса для других сомнений. Керони повис между выбором ответа и головной болью. Вряд ли рассказы Брата Лайна могли бы стереть эту «F», как и то, что тот хотел услышать. С другой стороны «F» могла погубить его. А как о других возможных «F», что Лайн мог поставить ему в будущем?

«Странный Джерри Рено», — Керони услышал внутри себя. И тогда инстинкт повлек его сложить:

– Но я уверен, что вы знаете обо всем, Брат Лайн. «Виджилс». Задание…

– Конечно, конечно, — сказал Лайн, сидя в сторонке, подкинув мел так, что он оказался в руках у Керони.

– Это фокус «Виджилса». Ему предложили десять дней отказываться от продажи шоколада – десять учебных дней, и лишь затем начать. Господи, это «Виджилс», они действительно что-то значат, не так ли? — голова просто казнила его, а в желудке плескалось море рвоты.

– Дети останутся детьми, — сказал Лайн, кивая головой, он уже не говорил - он шептал. И Керони уже не знал: что должен повлечь этот разговор, спасение или гибель? — …зная дух «Тринити», это, конечно же, было очевидно. Бедный Рено. Ты помнишь, Керони, что я как-то сказал: «Это настораживает». Ужасно, силы парня в такой ситуации, против его воли. Но это все временно, не так ли? И почему десять дней?.. Завтра увидим.

Он снова заулыбался, и говорил так, словно эти слова не имели слишком большого значения, но были тем, о чем все-таки нужно было говорить, словно эти слова были ограничительными флажками, которые нельзя было переступать. И тогда Керони понял, зачем Брат Лайн использовал его имя, но в этот момент он снова назвал его по фамилии.

– Ладно, я полагаю, что это пока, на время, — сказал Брат Лайн, его настроение заметно улучшилось. — Я тебя сильно задерживаю, Керони?

– Брат Лайн, — сказал Керони. Он не мог уйти на этой точке. — Вы сказали, что мы можем поговорить о моей оценке…

– О, да, да, правильно, мой мальчик. Эта твоя «F».

Керони слышал удары рока судьбы, но все-таки мысленно вернулся к этому: «Я сказал, что учителя делают ошибки, они устают…»

Брат Лайн снова встал:

– Я думаю – вот что, Керони. В конце полугодия, когда оценки будут закрыты, я проведу специальную контрольную. Возможно, я буду свежее, чем сейчас. Возможно, я смогу увидеть то, что не было видно раньше…

Теперь Керони почувствовал, как нервное напряжение спало, хотя его головная боль осталась, и желудок был расстроен. Плохо, что он как бы позволил Брату Лайну шантажировать себя. Если учитель мог себе позволить такое, то, как еще это можно было назвать?

– С другой стороны, Керони, эта «F» вероятно останется, — сказал Брат Лайн. — Это зависит…

– Я вижу, Брат Лайн. — сказал Керони.

И он видел – что жизнь была гнилой, что на самом деле героев не было, и верить никому нельзя, даже себе.

Он выскочил оттуда как пробка из бутылки с шампанским, пока не обрыгал Брата Лайна и все, что было перед ним на столе.

17.

– Эдамо?

– Три.

– Бьювейс?

– Пять.

Губер не выносил зачитывания списка, особенно когда приближались инициалы Джерри Рено. Как кто-либо еще, он, наконец, понял, что Джерри выполнял задание «Виджилса», и что поэтому, день ото дня он отказывался брать для продажи шоколад, и поэтому он не хотел говорить об этом с Губером. Теперь, Джерри мог снова стать таким, как и все. Футбол у него не клеился. «Что за черт, чего тебе не хватает, Рено?» - спрашивал, отплевываясь, тренер за день до того. — «Ты хочешь играть или нет?» И Джерри отвечал: «Я играю с мячом». И всем был ясен двойной смысл этого ответа, выражающий то, что фактически и так все уже знали. Он и Губер лишь раз перекинулись о задании, и, реально, это не явилось разговором. За день до того, после тренировки, Губер прошептал: «Когда конец задания?», и Джерри ответил: «Завтра я беру шоколад».

– Хартнет?

– Одна.

– Могло быть и лучше, Хартнет, — сказал Лайн, и в его голосе не было ни злобы, ни разочарования. За день до того Лайн оживился, и его настроение передалось всему классу. Всякий раз он диктовал атмосферу в классе. Когда Брат Лайн был счастлив – счастливы были все и каждый, но когда он входил в помещение с пониженным тонусом, то тут же это передавалось всему классу.

– Джонсон?

– Пять.

– Хорошо, хорошо.

Килелиа… ЛеБланк… Маллоран… список продолжался, голоса выстреливали, и Лайн заносил результаты распродажи напротив каждого имени. Имена и ответы звучали почти как песня, как мелодия класса, хор, выстроенные голоса. Так Брат Лайн подобрался к фамилии «Перминтьер». И тут же в воздухе повисло напряжение. Перминтьер назвал какую-либо цифру, но это уже не имело никакого значения, потому что следующим был Рено.

– Три.

– Правильно, — ответил Брат Лайн, делая пометку напротив фамилии Перминтьера. Подняв глаза, он назвал:

– Рено.

Пауза, переполненная проклятьем.

– Ни одной.

Губеру показалось, что у него вместо глаз объектив телекамеры, направленный на заполняемый Лайном список. Он обернулся в сторону Джерри и увидел его белое лицо, полуоткрытый рот и руки, свисающие по сторонам. И когда он повернулся обратно и увидел Брата Лайна с лицом, перекошенным от шока, со ртом, принявшим форму овала изумления. Это выглядело так, словно Джерри и Лайн были представителями двух враждующих антимиров.

Наконец Брат Лайн опустил глаза.

– Рено, — снова сказал он, его голос был словно ударом бича.

– Нет. Я не собираюсь продавать шоколад.

Города рушились. Земля раскалывалась на части. Планеты вращались. Звезды падали. И величественная тишина царила в космосе.

18.

– Почему ты это сделал?

– Я не знаю.

– Ты сошел с ума?

– Наверное.

– Это же сумасбродство - поступать так.

– Я знаю, знаю.

– Как это «Нет» у тебя вырывается изо рта – как?

– Я не знаю.

Допрос был с пристрастием, разве только одновременно, в одном лице он был и следователем, и подозреваемым, или же хулиганом и копом [7] , а, может быть, заключенным и тюремщиком, безжалостным лучом прожектора и преследуемым в ослепительном пятне яркого света. Все летело кувырком перед его глазами, уставившимися в белый потолок. Он ворочался в постели, одеяло плясало вокруг него, словно мешок, которым его душили.

7

Полицейским.

Он укрылся этим одеялом, и, внезапно, пространство под ним наполнилось ужасом клаустрофобии, бытия похороненного заживо – смерть в награду. Перевернувшись снова, он запутался в одеяле. Подушка слетела с постели, ударившись о пол вялым хлопком, словно маленькое тело, сброшенное с небоскреба. Он думал о матери, когда-то лежащей в гробу. Никто не знал, когда наступила смерть. В тот момент он читал журнальную статью о пересадке сердца. Даже врачи не смогли с точностью установить момент смерти. «Слушай», — сказал он себе. — «Никто не может спрятаться от черных дней жизни, как и в древние времена, когда тела усопших бальзамировались, обрабатывались жидкостью и материей. А теперь в кровь вводят специальные химические составы, чтобы хоть немного удлинить жизнь и отодвинуть смерть. Но она неизбежна, она все равно за каким-нибудь углом будет тебя ждать». Но можно всего лишь предположить, что какая-нибудь маленькая закорючка в мозгу все время будет напоминать о былом – о том, что когда-то было отпечатано в сознании. Его мать напомнит о себе – ему, в какой-нибудь день.