Шпандау: Тайный дневник

Сегодня вместе с Функом стирали белье в ванной комнате. Помещение наполняется паром; по стенам стекают капли воды. Мы постоянно двигаемся, чтобы не замерзнуть, наши деревянные башмаки стучат по каменному полу. Лонг, британский охранник, выходит в коридор. В последнее время Функ любит поговорить о коррупции в Третьем рейхе. Он рассказывает мне о нескольких грузовых вагонах с женскими чулками и нижним бельем, которые Геринг отправил из Италии вместе с военными поездами летом 1942 года для продажи на черном рынке. К товарам прилагался обычный прейскурант, так что было понятно, каких огромных прибылей можно ожидать. Я смутно припоминаю эту историю. Однажды Мильх сердито сообщил мне, что генералу военно-воздушных сил Лёрцеру поручили организовать оптовую продажу на черном рынке. Лёрцер был близким другом Геринга со времен Первой мировой войны. Как и Геринг, он был летчиком-истребителем и получил орден «Pour le Merite», высшую военную награду Пруссии до конца Первой мировой войны. Пилли Кёрнер, второй секретарь Геринга и его заместитель по вопросам четырехлетнего плана, тоже принимал участие в этих делах. Самое смешное, что привозили, в основном, товары, которые Германия должна была поставлять своему итальянскому союзнику по экспортным соглашениям. Их задерживали и отправляли назад сразу после переезда через перевал Бреннер. Функ говорил с возрастающим возмущением, потом выпрямился и воскликнул: «Какая мерзость!» Продолжая стирку, я возразил, что ему как министру экономики следовало вмешаться и доложить об этих махинациях Гитлеру.

— О чем вы говорите? — ответил он. — Я даже не знал, где они останавливались. К тому же, у Гиммлера наверняка было досье на меня.

В речи перед гауляйтерами осенью 1943-го я сам предупреждал, что впредь мы будем проверять сомнительные экспортные и импортные сделки. Этой речью я вызвал к себе неприязнь, а торговля на черном рынке ничуть не сократилась. Сегодня мне иногда кажется, что Гитлер сознательно терпел коррупцию или даже умышленно способствовал ее процветанию. Это привязывало к нему коррупционеров — разве не каждый монарх пытается укрепить свою власть, приближая к себе фаворитов? К тому же коррупция отвечала его представлению о том, что власть имущие вправе завладевать материальными благами. Авторитету, по его мнению, необходимо и внешнее проявление; на простого человека производит впечатление только наглядная демонстрация. Ему нравилось, что его тираны живут в замках и дворцах; он определенно хотел, чтобы они кичились своим богатством. Мое сопротивление этому лишь подтверждает мою наивность. Ни Функ, ни я не способны охватить умом то коварство, которое лежало в основе гитлеровской тактики власти.

10 января 1949 года. За последние два месяца английского и американского управления я набрал почти семь килограмм. Немецкая поговорка «За решеткой даже мёд кажется горьким» ко мне не относится. К счастью, во время русского месяца всегда наступает фаза аскетизма. Я имею в виду не только продовольствие; скудная пища также меняет смысл жизни человека. Как ни странно, мне кажется, что период русского управления благотворно действует на мой ум. Монашеские ордены, безусловно, понимали связь между лишениями и стимуляцией интеллекта.

28 января 1949 года. Тем для разговора больше не осталось. Поскольку мы ничего не знаем о внешнем мире или получаем обрывки случайной информации, поскольку впереди мы не видим будущего, мы постоянно возвращаемся к старым спорам на те же темы. Можно предположить, что мы, осужденные военные преступники, не стали бы оценивать прошлое с точки зрения морали, что мы постарались относиться к нему, прежде всего, как к историческому процессу, не зависящему от категорий этики. Но в действительности все мы здесь непрерывно морализируем: по поводу этого транжиры Геринга, этого распутника Геббельса, этого пьяницы Лея, этого тщеславного идиота Риббентропа. Здесь задает тон Функ. Сегодня он взялся за Штрейхера — которого, следует признать, сторонились все, и которого даже в Третьем рейхе считали омерзительным. Сегодня мы напомнили Гессу, что именно благодаря ему и моему другу Вилли Либелю, мэру Нюрнберга, Штрейхер лишился расположения Гитлера. Реакцией Гесса была смесь раздражения и рассеянности.

Гесс всегда был ярым противником Штрейхера. В конце 1938-го, когда Гитлер приехал в Нюрнберг, у Гесса впервые появилась возможность выступить против Штрейхера, но он ничего не добился. Однако имелось множество доказательств коррупции Штрейхера и его нюрнбергских дружков, которые обогащались за счет конфискованного у евреев имущества. После долгих уговоров Гессу в конце концов удалось, при поддержке мэра Либеля, возбудить дело в высшем партийном трибунале о поведении Штрейхера. Когда суд принял решение против Штрейхера, Гитлер выразил крайнее недовольство приговором. Он отчитал председателя, рейхсляйтера Буха, майора регулярной армии. Бух — упрямый старый офицер, утверждал он, который часто выносит неверные приговоры по причине политической тупости. Временами, говорил Гитлер, он всерьез задумывается об отстранении Буха от должности. Но Борман, женатый на дочери Буха, всегда защищал своего тестя. Кстати, это первый признак огромного влияния, которое к тому времени приобрел Борман. В конце концов приговор Штрейхера оставили в силе. До конца войны он жил в своем поместье Плейкертшоф неподалеку от Нюрнберга, это было что-то вроде ссылки. Ему запретили появляться в городе. Вместе с ним жила его тридцатипятилетняя секретарша, женщина удивительной красоты, на которой он женился незадолго до окончания войны. Она был единственной, кому хватило смелости выступить свидетелем на стороне Штрейхера. Контраст между ними был поразительным, абсолютно непостижимым.

В годы войны Гитлер часто сожалел, что поддался на уговоры и согласился снять Штрейхера. Во время ночных разговоров в ставке он вспоминал, что именно Штрейхер, убедивший своих нюрнбергских сторонников вступить в национал-социалистическую партию в 1922 году, сделал решающий шаг к сплочению ее рядов. Он также не забыл, что во время беспорядков утром 9 ноября 1923 года, когда Пивной путч уже провалился, Штрейхер одним из немногих сохранил спокойствие и выступил с фанатичной речью на Мариенплац, пытаясь в последний момент изменить ход событий. Противоречивой натуре Гитлера было свойственно горевать даже в случаях, когда он легко мог все изменить — стоило только отдать приказ. Одного слова Борману было бы достаточно, чтобы восстановить Штрейхера на посту гауляйтера.

Штрейхер знал об антагонизме Либеля; в 1938-м он через своего личного адъютанта вручил Либелю в день его рождения огромный букет чертополоха. Однажды во время Нюрнбергского процесса Штрейхер повернулся ко мне с выражением ненависти и злорадства, которое я не забуду до конца жизни, и процедил: «Я приказал расстрелять твоего дружка Либеля, эту свинью, всего за несколько часов до прихода американцев!» В последние недели войны Штрейхер без разрешения покинул место своего изгнания и вновь взял на себя руководство нюрнбергским гау. Либель, который последние несколько лет был руководителем центрального аппарата в моем министерстве, не послушался моего совета в марте 1945-го и вернулся в Нюрнберг, чтобы выполнять обязанности мэра в последние дни войны. Царивший в то время хаос предоставил Штрейхеру возможность отомстить.

31 января 1949 года. Наконец мы докрасили коридор. На это ушло три месяца. Теперь начинаем обновлять свои камеры. Товарищи по заключению, которые сначала смеялись над моей рабочей программой, теперь стали помощниками или подмастерьями. Унылый грязно-желтый цвет стен уступает место светло-зеленой краске, которую отделяет от белой верхней части темно-зеленая полоса. Дверь я делаю более темного оттенка, чем стены; мебель покрывается красно-коричневой краской, переплет окна — белой эмалью. Гёте где-то писал, что светло-зеленый цвет успокаивает и создает хорошее настроение. Теперь я могу опробовать это на себе.

Раньше я столько же внимания уделял цвету мрамора для облицовки дворца фюрера и других святынь партии, сколько сейчас уделяю оттенкам наших камер. Гитлер всегда соглашался с моим выбором. Что напомнило мне об одном случае: как-то за обедом Гитлер сообщил присутствующим, что лично подбирал мрамор по сочетанию цветов. Неужели он не видел, что я сижу за соседним столом? Меня поражало и поражает до сих пор, что он хотел славы в смехотворно ничтожных делах, хотя давно был знаменит во всем мире.

На военных совещаниях Гитлер тоже довольно часто представлял как плоды собственных размышлений некоторые технические детали, которые мои специалисты, профессор Порше или Стилер фон Гейдекампф, разъяснили ему перед началом совещания. Еще ему нравилось заявлять, что «прошлой ночью» — хотя совещание могло продолжаться почти до утра — он «изучил» научный или исторический труд на ста страницах. Все знали, что он читает только последние страницы книги — по его твердому убеждению, все самое важное написано в конце. В худшем случае надо пролистать несколько страниц, может, даже зацепиться за тот или иной абзац, и вскоре ты будешь знать все, что хотел сказать автор. Каким же сильным и неуправляемым было желание этого человека покрасоваться!

3 февраля 1949 года. Наш француз из Шампани, Франсуа Руле, неловкий, но открытый парень, за завтраком приветствует угрюмого Дёница: «Mon general, comment cа va?» — «Как дела, мой генерал?» Потом они пускаются в долгую беседу, хотя несколько дней назад Дёниц торжественно объявил, что целый год не будет разговаривать с охраной. Каждый из нас выработал собственную модель поведения с охранниками и директорами. Гесс настроен недружелюбно, смотрит на них как на личных врагов, и любое замечание воспринимает с невозмутимым, презрительным спокойствием. Нейрат и Редер ведут себя сдержанно, вежливо и кротко. Дёница бросает из стороны в сторону: то он надменно изображает высокопоставленного морского офицера и никого к себе не подпускает, то ищет душевного общения. Мы с Ширахом в хороших отношениях со всеми, кто хорошо относится к нам. Однако мы постепенно пришли к негласному соглашению: я не дружу с близкими друзьями Шираха, а он не дружит с моими. Старшие товарищи критикуют нас двоих за дружелюбные отношения с персоналом. Функ, который временами говорит афоризмами, сегодня сделал нам замечание: «Даже гуманные охранники все равно остаются охранниками».