Шпандау: Тайный дневник

22 ноября 1949 года. Снова на ногах. Русский врач прописал мне каждый день ходить в течение нескольких минут с получасовыми перерывами.

Часы на соседней церковной башне только что пробили 11 вечера. Свет в камере давно погасили. Но через большое смотровое отверстие в камеру проникает свет и падает на мою небольшую чертежную доску. Я пишу, и все мои чувства обострены, настроены на любые признаки опасности. Сейчас стало сложнее, потому что некоторые охранники носят ботинки на резиновой подошве — очевидно, чтобы не потревожить наш сон. Но для нас это создает проблемы в те четыре-пять часов, когда мы по-настоящему предоставлены самим себе. Однако сегодня на пост в коридоре заступил русский охранник Мушин, а он носит грубые ботинки на кожаной подошве. Так что я могу работать спокойно.

Возвращаясь к «Дориану Грею», или заимствованной личности: после знакомства с Гитлером в мою жизнь, безусловно, вошло нечто для меня чуждое, нечто прежде далекое. Я, скромный, неопытный архитектор, еще не нашедший собственный стиль, внезапно начал мыслить невероятными категориями. Архитектурные мечты Гитлера стали моими мечтами. Мои мысли приобрели государственный масштаб, имперские размеры — все это никогда не принадлежало моему миру. Во всяком случае, после Нюрнберга я убедил себя, что Гитлер был великим соблазнителем. Но так ли это? Он в самом деле лишил меня индивидуальности? Однако что бы я ни писал или говорил, сложное ощущение связи с ним сохраняется по сей день. Может, тогда правильнее было бы сказать, что он помог мне найти свою индивидуальность? Что, если по-новому взглянуть на мои архитектурные концепции? Вот что получается.

Все мои архитектурные замыслы тридцатых годов, главным образом, основывались на отказе признать современность, чем я и руководствовался, работая помощником Тессенова. Меня не случайно привлекал Тессенов с его пристрастием к единству, простоте, тонкой работе, а не Гропиус или Мис ван дер Роэ. В этом отношении Гитлер не лишал меня индивидуальности. Я испытывал неприязнь к большим городам и порожденному ими типу людей, развлечения моих однокурсников были мне не понятны, вместе с тем я любил плыть на лодке по реке, ходить в походы, лазать по горам — все это было неотъемлемой частью романтического протеста против цивилизации. В Гитлере я, прежде всего, видел человека, стремящегося сохранить мир девятнадцатого века, спасти его от тревожного мира больших городов, который всех нас ждет в будущем. В этом смысле я фактически ждал появления Гитлера. Более того — и в моих глазах это служит ему оправданием, — он дал мне силы, позволившие мне выйти за пределы моих возможностей. Если так, я не могу сказать, что он лишил меня индивидуальности: напротив, благодаря ему я впервые открыл в себе более яркую личность. Готов пойти даже дальше: а что, если сейчас, в тюрьме, именно Гитлер — какая любопытная мысль! — подтолкнул меня к поиску еще одной, новой личности? Без опыта и знаний, приобретенных за годы работы с ним, смог бы я понять, что все историческое величие значит меньше простого жеста гуманности; что мировое господство, о котором мы мечтали, ничто по сравнению с готовностью протянуть руку помощи другому человеку? Необычная перемена точки зрения.

23 ноября 1949 года. Сегодня получил письмо от матери, в котором она вспоминает, что Аннелиз Хенкель в Первую мировую войну была помолвлена с моим дядей Германом Хоммелем. Если бы дядя женился на энергичной Аннелиз, Рассуждает мать, стал бы ее будущий муж, Иоахим Риббентроп, послом в Лондоне и, в конечном счете, министром иностранных дел?

Однажды я видел Риббентропа, когда мне было семнадцать, и родители повезли меня в Висбаден. Он поразил меня, потому что в безоблачную погоду шел под зонтом, а в руке держал котелок. Этот высокий светловолосый человек с всегда высоко поднятой головой казался мне высокомерным и недоступным. До того дня я видел подобные нелепые типы английских джентльменов только в юмористических журналах.

Заместитель Риббентропа Мартин Лютер однажды рассказал мне, как отзывалась о Риббентропе его теща, богатая совладелица завода по производству шампанского: «Удивительно, что мой безмозглый зять сумел забраться столь высоко». Через несколько месяцев Риббентроп отправил Лютера в концентрационный лагерь, потому что Лютер, сомневаясь в умственных способностях своего шефа, вместе с Гиммлером интриговал против него. Гиммлер не бросил бывшего сообщника и проследил, чтобы в лагере его устроили на безопасную должность библиотекаря. Вечные антагонисты Геринг, Розенберг, Геббельс и даже Борман сходились во мнении, если речь заходила о Риббентропе. Все считали его надменным глупцом, который все хочет сделать сам. Мне тоже бросилось в глаза широко известное тщеславие министра иностранных дел, когда я побывал в его официальной резиденции, бывшем президентском дворце, восстановленном во время войны за огромные деньги. Почти во всех общих комнатах были фотографии Гитлера в широких серебряных рамках с длинными хвалебными посвящениями Риббентропу. Они стояли повсюду: на тумбочках, столах и буфетах. При ближайшем рассмотрении становилось понятно, что Риббентроп попросту сделал несколько отпечатков одного и того же снимка.

24 ноября 1949 года. Сегодня я случайно подслушал в коридоре слова Дёница. Настоящий виновник войны, уверял он, — это Риббентроп, который был слишком высокомерен и неверно оценил реакцию англичан. Редер с ним согласился, а я, услышав его ответ, вспомнил один случай, который произошел, кажется, летом 1939. Гитлер с одним из своих адъютантов шагал по террасе Бергхофа. Остальные гости почтительно удалились на застекленную веранду. Но в разгаре оживленной беседы Гитлер позвал нас на террасу.

«Им следовало прислушаться к Мольтке и нанести удар, — заговорил он, продолжая свою мысль, — как только Франция восстановила силы после поражения в 1871-м. Или в 1898 и 1899-м. Америка воевала с Испанией, французы бились с англичанами в Фашоде, у них возникли споры из-за Судана. У Англии тоже были свои проблемы с бурами в Южной Африке, и вскоре ей пришлось направить туда войска. Все удачно сложилось в 1905-м, когда Россия проиграла Японии. Дальний Восток не представлял никакой угрозы. Правда, Англия с Францией были в хороших отношениях, но без России не могли тягаться с армией рейха. Это старый принцип: кто захватил инициативу в войне, тот и выиграл сражение. Все-таки шла война!» Увидев наши ошеломленные лица, Гитлер раздраженно бросил: «Война идет всегда. Кайзер слишком долго колебался».

Подобные сентенции обычно приводили Риббентропа в состояние крайнего возбуждения. В такие минуты было заметно, что среди нас только он думает, будто вместе с Гитлером раскрывает сокровенные тайны политических действий. В тот раз он тоже выразил согласие с Гитлером с характерной смесью подобострастия и высокомерия завзятого путешественника, чье знание иностранных обычаев все еще производило впечатление на Гитлера. Таким образом, вина Риббентропа не в том, что он проводил собственную военную политику. Он виноват в том, что, используя авторитет мнимого космополита, поддерживал провинциальные идеи Гитлера. Сама же война от начала до конца была идеей и работой Гитлера.

— Вот что никогда не понимали ни кайзер, ни его политики, — громогласно объяснял всем присутствующим Риббентроп. — Разница только в том, стреляют пушки или нет. Война идет даже в мирное время. Не понимая этого, нельзя заниматься внешней политикой.

Гитлер бросил взгляд на своего министра, в нем читалось нечто, похожее на благодарность.

— Да, Риббентроп, — сказал он, — да! — Он был заметно тронут, что хоть кто-то в этой компании его по-настоящему понимает. — Нужно помнить об этом, когда придет время и меня здесь не будет. Обязательно. — И продолжил, словно захваченный собственным пониманием природы исторических процессов: — Тот, кто займет мое место, непременно должен создать возможность для новой войны. Нам не нужна стабильная обстановка, мы не хотим топтаться на месте, погрязнув в сомнениях. Следовательно, в будущих мирных договорах мы должны оставить открытыми несколько вопросов, которые создадут для нас предлог. Вспомните, к примеру, Рим и Карфаген. Мирный договор всегда прямиком вел к новой войне. Вот вам Рим! Вот это искусство управлять государством.

Довольный собой Гитлер крутил головой, с вызовом глядя на почтительно внимающих гостей. Ему явно нравилось представлять себя рядом с государственными деятелями Древнего Рима. Сравнивая Риббентропа с Бисмарком — я сам не раз это слышал, — он подразумевал, что сам он выше буржуазной националистической политики. Он видел себя в масштабах мировой истории. И мы тоже.

Мы прошли на веранду. По своему обыкновению, он резко сменил тему и заговорил о каких-то пустяках. На протяжении нескольких месяцев темой разговоров в Бергхофе была книга Зощенко «Спи скорей, товарищ». Гитлер пересказывал отрывки, пока не начинал задыхаться от смеха. Борман получил приказ послать шофера в Мюнхен и для каждого из нас купить по книге. Я так и не узнал, что ему больше нравилось: юмор Зощенко или его критика Советского Союза. Впрочем, в то время я об этом не задумывался.

Сегодня вечером я впервые за четыре с лишним года пил коньяк. Мне его принес Джек Донахью. Всего один глоток. Но он оказал на меня разрушительное воздействие. Кружилась голова, я едва держался на ногах. Пришлось лечь. В то же время я с трудом сдерживал желание спеть или посвистеть. Смог встать только через час. В порыве радости от победы над головокружением я зашел к Гессу. Он лишь сказал: «Что это с вами?»

25 ноября 1949 года. Продолжаю вчерашние размышления. Когда несколько месяцев спустя началась война, война, незримо присутствовавшая во всех разговорах летом и осенью 1939-го, давление на меня ослабло, и не только в психологическом смысле. Я и физически стал гораздо свободнее. Теперь свита Гитлера состояла из адъютантов и генералов, и я впервые за многие годы снова мог жить собственной жизнью. Я с семьей, без Гитлера, ездил в Оберзальцберг в своем БМВ, перекрашенном в серый военный цвет. Тем временем мой отдел улучшал и оттачивал планы строительства, доводил до совершенства деревянные макеты.