Схватка

— Семен болтал.

— Всеведущий.

— Не знаю, где он о таких случаях узнает.

Душевная боль, притупись, вновь ожила, подкралась к сердцу.

— Поездка наша — не случай, ясно?

— Как божий день… Сгоняем партию? — Он снял с полки громыхнувшую коробку с шахматами, пытаясь отвлечь приятеля.

— Или ты не веришь, что случай случаю рознь и не обязательно сначала два года дружить, а потом уж… а потом через месяц разводиться? И так бывает.

— Да, конечно, — замялся Петр. — Все бывает…

Он двинул пешку. Юрий машинально открыл фланг, поставив под угрозу ферзя.

Казалось, он понял заминку, ему даже нехорошо стало, когда он это понял. Час назад он поставил крест на всей этой истории, а сейчас готов был отстаивать заново.

Он передвинул фигуру не глядя, раздираемый мучительной мыслью: случай, эпизод — ничего у него с Шурой не было! Эпизод для нее и для него, и хватит, хватит, черт побери, усложнять, размазывать кисель по тарелке. Съезди на его месте другой, было бы то же самое. Чем он лучше?

— Во всяком случае, она свободна решать, — сказал Петр, словно бы отвечая на его мысли, жаркие, беспомощные…

«Какие у меня права что-то требовать, осуждать? Свободный человек. Свобода!» Он вдалбливался, вклинивался в это призрачное и острое слово, застрявшее у сердца как минный осколок, старался понять его угрожающий смысл. Для других все проще, для них Шура лакомый кусок. Господи, может, так и надо? Что — надо? Тому же Викентьичу, значит, все можно, а ему нельзя? Тоже можно. Иначе как бы он смог, если бы другим было нельзя. Кого же винить?

У него даже голова закружилась от этой белиберды, этак легко и мозги свихнуть. И он снова, точно за спасительную соломинку, ухватился за острый, ранящий осколок: «Свобода!»

Она свободна была вести себя как хотела, а не так, как надо. А как — надо?.. Свободна искать то, что ей по душе. И при чем тут безнравственность? Просто поиск. Ах, как все убедительно. В самом деле, разве поиск может портить человека? Когда ищешь, кому себя отдать и себя же получить взамен, чтобы остаться собой, не потеряться. И значит, никакой такой пугающей свободы нет, потому что человек не может жить один, потому что ошибиться в любви — значит ошибиться в себе, в своем выборе. А ведь нет горше презрения, чем презрение к самому себе. Если ты человек, если она человек…

Он очнулся, поймав на себе озадаченный взгляд Петра, и понял, что говорит вслух. На виду у Петра нагромождает спасительные горы, за которые можно спрятаться.

— Чего ты уставился?

— Да так… Чувство необъяснимо, по себе сужу, — сказал Петр, — и не нужен я ей, хоть тресни. Не потому, что, скажем, я плох, а она хорошая, необыкновенная. Просто ты не в ее вкусе, а почему, ей и самой невдомек. Так у ней глаза устроены. И никакой обиды не может быть, легче смотри на вещи.

Кого он утешал — себя или его, Юрия?

И впрямь стало как будто легче, но он уже не доверял этой обманчивой легкости.

— А может, она и права по-своему, Шурочка, — неожиданно изрек Петр. — Помнишь, у поэта: жить нужно легче, жить нужно проще и…

— Это вариант, — зло усмехнулся Юрий. — Жизнь — мгновение. Поденке — ночь, человеку — век, и вся разница? Живи, пока живется? Сплошными эмоциями?

— Вот! И она это поняла лучше нас. А что? Дитя природы. Это уж в ней, и надо мириться…

— С абсолютной свободой? Без тормозов?

— Ну почему… В общем-то существует равновесие. Оттого и люди все разные. Одни — полюс чувства, другие — рассудка. Ты-то уж, наверное, полюс Северный.

— А ты?

— Ни то ни се. Средняя полоса. Полесье.

— Съехали на юмор?

— И то слава богу. Ходи.

Юрий посмотрел на доску, неуклюже двинул под мат короля, отдернул было руку… и оставил его на месте:

— Сдаюсь.

— Слишком сильная у тебя защита для сдачи, — сказал Петр.

— Мат же.

— Я не о шахматах. — Он вернул на место короля. — Не балуйся… А может быть, даже самозащита — самолюбивы мы шибко…

— Возможно.

— Защищайся с умом.

— Нет уж, хватит. Просто я хочу иметь о ней собственное мнение. Окончательное.

— При чем тут она? Я тебе о партии… А она, что ж… Слушай, а может, Вилька права?

— Насчет лисы-приспособленки?

Петр вздохнул.

— Не знаю, — сказал Юрий, — иногда мне кажется: пойми я ее, и стало бы легче. Что б там ни было! Самое страшное — неясность, когда не понимаешь человека.

— Любимого…

— Человека!

— А вдруг окажется плох? Станешь перевоспитывать, а? На собственный манер. Выходит, понять — значит покорить, иначе зачем лезть в душу? Эх, гордыня человеческая…

Юрий удивленно уставился на приятеля:

— Значит, лучше не знать?

— Ну, без этого мы, конечно, не можем. Вот в чем настоящая-то беда.

— Что же делать?

— У нее своя жизнь, какая ни есть. Не нравится, оставь ее в покое.

— И жить, и работать рядом с «приспособленкой и хищницей»?

Юра молча ждал, выжимая из дружка ответ, тот, который был ему нужен. А если нет, так лучше никакого. Никто из них ни черта не знает, не поймет. А он все-таки знает. Самую малость. То, чего нельзя выразить, объяснить. Никто не почувствует того, что было предназначено только ему: жест, улыбка… И как она всплакнула там, у окна. Об этом просто нельзя говорить вслух.

Вскоре Петр ушел. А Юрий прилег на диван, долго ворочался с боку на бок и вдруг решил: пойду к Андрею.

* * *

В мягком кресле было уютно, от зажженной плиты веяло теплом. Просторная Любина кухня с цветами по стенам напоминала гостиную, хотелось отдохнуть, не бередить себя делами. Тем более что давний визит Андрея в лабораторию так ничего и не дал. Юрий старался убедить себя, что просто пришел в гости, потому что нужна же какая-то отдушина, но Андрей закидал его вопросами: что да как? Хорошо, что Любы не было, плакаться при ней было неловко.

Он прислушивался к собственному голосу как бы со стороны, время от времени поглядывая на хозяина, колдовавшего с миксером. Машинка жужжала, выплескивая из чашки-белую массу.

— Да, дела-делишки, — повздыхал Андрей, когда Юрий умолк. — Знакомая картина. Семены бьются за уютные кресла. Схватка честолюбий…

— Так всегда будет, — пожал плечами Юрий, — Даже в самом ангельском обществе. Диалектика.

— Тогда не жалуйся.

— И не думал. Драться будем.

Андрей хмыкнул.