Схватка
Шрифт:
– Пусть кипчаки выходят из боя. Пусть покоренные батыры народа асутов, зихов, грузин спешатся – и добудут победу!
Всего парой мгновений спустя гонцы-туаджи уже несли волю чингизида вождям покоренных, яростно подгоняя плетями самых быстрых скакунов тумена.
Меня нисколько не обмануло ни отступление половцев, отброшенных нашей атакой от надолбов, ни притворное молчание лучников врага. Противник перестраивался. И все же я был рад короткой передышке, позволившей отдышаться, восстановить силы, отвести в тыл раненых. Был рад ровно до того мгновения, когда увидел на противоположном берегу речки спешивающихся всадников. Рослых, русых или рыжих, всех поголовно в шеломах и бронях – чешуйчатых или
Они ведь будут биться не хуже гридей старшей дружины.
– Этих мы, братцы, не удержим. Стоим стеной какое-то время, после чего по моему приказу начинаем медленно пятиться назад. Но бежать не смейте! Как пройдем сквозь надолбы – все в строй, сцепив щиты. И вновь пятимся, отводя правое плечо сильно назад – а вот левое должно держаться столько, сколько возможно. Нам их потребно вытянуть на себя и повернуть спиной к лесу, под удар гридей старшей дружины.
Когда-то слышал, что для лучшего управления боем, для победы, необходимо довести до каждого бойца его маневр. Что же, вот и объяснил – как смог…
– Первак, спасибо тебе за помощь.
Еще юношеские, практически гладкие щеки отрока младшей дружины покрылись краской от смущения, но голубые глаза молодого воя радостно засияли. По-доброму усмехнувшись в душе, я попросил парня:
– А теперь поспеши к Гордею, голове стрельцов наших, да передай мой наказ: срезней зря не тратить, против этих витязей бесполезно. Пусть готовят все стрелы граненые да с наконечниками-шилом, и ждут, когда мы за надолбы отступим и врага к лучникам хотя бы боком обратим. Понял, о чем я толкую?
Отрок часто закивал:
– Как не понять, воевода? Все понял!
– Ну, а раз все понял, то беги, выполняй.
Отослав ординарца, я вздохнул чуть свободнее. Ответственность у меня в сече за всех воев – да этот все же ребенок практически, хотя и успел уже пролить в бою кровь поганых. Пусть еще поживет. Хоть немного…
Враг тронулся вперед плотной колонной, выставив перед собой копья. А вот у моих младших дружинников копий нет, подавляющее большинство их – конные лучники. С досады цокнув языком, я с сильным волнением воздел глаза к небу – и тут же встретился со спокойным и по-неземному умиротворенным взглядом вытканной на стяге суздальцев Богородицы. Кажется, это тот самый образ «Знамение», явленный войску Андрея Боголюбского на стенах Новгорода. Запал же он владимирским ратникам в душу! Не отрывая взгляда от лика Божией Матери, я одними губами, но с чувством прошептал короткую просьбу:
– Помоги нам…
Аланский вождь Дауг неотрывно смотрел на развевающийся над строем русов стяг с ликом Богородицы, а губы его безмолвно шептали, все время повторяя:
– Прости нас… Прости нас! Прости…
Словно спасаясь от жгущего душу взгляда Небесной Царицы, он невольно посмотрел на ставку темника – и алана всего аж перекосило от омерзениия. Столь резким и разительным был контраст между стягом невольных врагов-единоверцев с ликом Божьей Матери – и бунчуками язычников с их конскими хвостами.
Дауг никогда не был сторонником союза с монголами – он был их врагом. Его отец пал в сече с погаными семнадцать зим назад, прикрывая собой последнего музтазхира Алании Хаса. А воины Дауга еще летом яростно дрались на подступах к Магасу – его род сохранил верность наследникам музтазхира. Дауг думал, что не выживет, что мужчин его рода всех перебьют, прижав к горам – там аланы встали на пути татар живым щитом, прикрыв отступление беженцев в столицу… Но когда воинов вождя осталась уже жалкая горстка, всего полторы сотни, монголы предложили Даугу и последним мужам его рода жизнь в обмен на верную службу. Предложили через перешедших под их руку предателей…
И после всех сражений и испытаний, выпавших на
его долю, смертельно уставший вождь вдруг почувствовал, что внутри его что-то сломалось. Что подточенная последними испытаниями воля уже не столь сильна – как и его готовность погибнуть за правое дело… Что они, еще совсем недавно имевшие крепость камня, отступают перед страстной жаждой жизни! А последняя жарким пожаром вспыхнула в его душе, когда появилась вдруг возможность спастись…И Дауг стал предателем, пытаясь оправдать свое решение стремлением спасти уцелевших воинов… Он стал одним из сотен, тысяч предателей, переметнувшихся под руку монголов после поражения – и составивших большую часть татарских тумен в походе к последнему морю.
Однако душа вождя бродила, сильно бродила. Еще тогда, в горах родной Алании он решил, что при штурме столицы развернет свое оружие против завоевателей. Тем более, что в городе могли укрыться и его семья, и семьи его воинов – коли родичи успели добраться до Магаса с прочими беженцами… Однако осаду горной крепости поганые быстро свернули, спешно перебросив тумены на север… Долгий, изматывающий путь и жизнь среди татар и вчерашних противников из враждующих с его тейпом родов примирили Дауга с его положением. Ради русов умирать он не собирался… Однако предательское истребление дружинников, следующих с татарами, разбудило только-только притухшую ненависть к завоевателям – столь мерзкий поступок был достоин самого сурового наказания! И оставаясь среди татар, продолжая служить им, вождь все сильнее ненавидел их, все сильнее презирал самого себя… А картины последующего разграбления и истребления мирного населения русов, столь схожие с картиной разорения Алании, лишь сильнее обострили бурлящие в душе вождя чувства…
И вот сегодня он смотрел на горстку витязей, бросивших вызов многотысячной тьме татар. Смотрел и невольно вспоминал свой последний подвиг… Воины его рода так же крепко стояли – и умирали, не стронувшись с места…
Но что-то в душе Дауга подсказывало ему: русы не сложат оружие до самого конца. Этим нартам хватит воли и решимости выстоять и погибнуть – но не сдаться! Алан восхищался их мужеством и в сердце жестоко корил себя за собственную слабость и бесчестие…
И вот теперь, невольно встретившись глазами с ликом Богородицы, столь же ласково и одновременно с тем строго смотрящей на него с икон родных, ныне разрушенных храмов Алании, Дауг понял, как ему вернуть честь. Как искупить совершенный им грех малодушия и предательства…
– Чего стоишь на месте, трус?! Разве ты не слышал приказ темника, разве твои сородичи уже не устремились в битву?!
Посыльный-половец, также предавший свой народ, перейдя на службу к татарам и разумеющий аланский язык, подлетел к очередному вождю ясов, чьи нукеры отчего-то замедлились и не спешили к броду. Несущий слово самого темника, он был нагл и нахрапист, считая, что джагун покоренных не посмеет и слова вымолвить в ответ!
Он ошибался.
Ведь Даугу как раз и не хватало последнего толчка к действию… Свирепо усмехнувшись и впервые за много седьмиц испытав острую радость, он посмотрел прямо в глаза кипчака. И надменный взгляд того сменился на растерянный, а после – откровенно испуганный. Но уже поняв, что произойдет, туаджи Шибана так ничего и не смог сделать с копьем алана, устремившимся к его животу!
…Сразившему татарина на глазах своих верных воинов, Даугу уже не пришлось никому ничего объяснять. Он наглядно продемонстрировал уцелевшим мужам своего рода сделанный им выбор. Теперь же ему осталось лишь позвать их за собой… Выехав вперед, вождь с каким-то юношеским озорством поднял коня на дыбы, пьянея от позабытого ликования, охватившего его душу – после чего зычно воскликнул:
– Воины! Господь отмерил нам чуть больше жизни, чем нашим братьям, павшим в горах родной Алании! Но теперь я вижу – Он сохранил нас ради этого мгновения! Так исполним же Его волю – и поможем единоверцам с истреблением поганых татар!!!