Шведский стол

– А он?

– А он бегал-бегал, а потом споткнулся и упал. Очнулся – гипс. И две недели в больнице с вывихом лодыжки. При чем без медицинской страховки, он ее не продлил вовремя…

– Какой ужас! – воскликнул Юхан. Мимо их столика прошел продавец русских сувениров. Узнав недавнего покупателя, он ему по-приятельски улыбнулся и подмигнул. Юхан опустил взгляд под стол.

В одежде Александра что-то запищало. Вытащив из кармана пейджер, он прочел сообщение и извиняющимся тоном сказал:

– К сожалению, мне нужно идти. Сафари мне, пожалуй, не угрожает, но скандалиоза гарантируется – если я немедленно не поеду домой.

– Конечно-конечно. Я, кстати, тоже пойду. А то самолет завтра рано… Стриптиз мне не нравится. А водку я возьму с собой в качестве русского сувенира, – ответил Юхан и тщательно завинтил металлическую пробку на бутылке «Столичной». Расплатившись каждый за себя, они направились к выходу.

У лифта попрощались, без особой энергии пожав друг другу руки. Юхан подумал, что, если бы Александр не рассказал ему историю об автогонщице, их расставанье было бы более теплым. По крайней мере, с его стороны.

Вернувшись в номер, Юхан обнаружил, что разгулявшийся дождь отчаянно стучит в окно, изображая сложную музыку африканских барабанщиков. Ту самую, под которую по телевизору показывают сафари на парнокопытных…

Фонари и стремительные автомобильные огни за окном стараниями дождя превращались в огненно-красные и бело-лунные кляксы. Юхан снял трубку телефона, неожиданно решив позвонить домой. Но, набрав половину длинного номера, снова, как и в свой первый русский вечер, передумал. «Не стоит тратить деньги. Мейл я послал, так что Тина знает, что все в порядке. Завтра около двенадцати я буду в аэропорту Стокгольма. Там пересяду на самолет до Лулео и уже в шесть вечера окажусь на месте. А на послезавтра, кажется, назначена встреча с матерью Ленни Блумгрена. Нужно выяснить, что там у них происходит, а то мальчишка в последнее время стал много прогуливать…»

Остро, как сирена, зазвонил телефон. Юхан вздрогнул, застыл и только после пятого звонка отважился произнести хрипловатое и немного растянутое «хэлло».

– Здравствуйте, это Юхан Стенмарк? – спросил слегка дрожащий женский голос по-английски.

– Да, – ответил Юхан испуганно.

– Извините меня, – продолжили на другом конце провода. – Вы, пожалуйста, только слушайте меня и все. Вам не нужно отвечать… Я знаю, что вы и не можете ничего ответить. И это нормально. Но я, я должна сказать вам об этом.

Девушка говорила по-английски с сильным акцентом, интонация прыгала, но Юхан все понимал.

– Меня зовут Светлана. Я работаю в отделе образования методистом. И я пришла на ваш первый семинар. Могла не приходить, потому у меня сейчас отпуск. Но так получилось, Наталья Леонидовна попросила. И там… я увидела вас и поняла, что вы… что вы очень хороший человек… У вас такие добрые глаза! Как у одного артиста. Его фамилия Гарин, он играл короля в фильме «Золушка». Вы, наверное, не видели… Это советский фильм, очень старый… На семинаре вы так хорошо обо всем рассказывали! Это тоже было похоже на кино… или театр… А потом я взяла у Натальи Леонидовны вашу программу. Там было написано, что второй семинар в Выборге. Я купила билет на электричку и поехала в Выборг. Оттуда на автобусе в Псков. Потом в Новгород… А сегодня была на последнем… Я не жалею. Каждый раз я слышала что-то новое… И, если бы вы проводили еще пять семинаров, я снова пришла бы на все! Потому что вы необыкновенный человек! Искренний, честный, вы любите детей и природу…

Юхан слушал и смотрел в окно. Отраженные огни играли на стекле жгучими красками, отдаленно напоминая Aurora Borealis, то самое северное сияние, латинское название которого жители Санного Следа запоминают с самого детства.

– Мне от вас ничего не нужно, я просто хочу, чтобы вы знали, что вы очень хороший человек, – продолжала Светлана. Потом она помолчала и, вздохнув, перешла на русский: – Мне действительно совсем ничего не нужно. Ведь я могла бы подойти к вам как-нибудь в перерыве, заговорить, познакомиться… Дело не в этом. Я прекрасно понимаю, что между нами ничего не может быть. А если так, то не имеет значения, знакомы мы или нет… Но когда я смотрела на вас, слушала… я чувствовала, что счастлива. Это было такое… очень простое счастье. Как одуванчик… – Помолчав, она снова перешла на английский: – Вот и все. Я только хотела, чтобы вы это знали. До свидания, удачи вам во всем… – и не дав паузе затянуться, Светлана повесила трубку.

Она сидела у окна в маленькой аккуратной кухне. На столе лежал исписанный английскими словами двойной листок в линейку. На подоконнике стоял большой кактус, и его длинные колючки ловили отражения желтых уличных звезд.

Юхан смотрел в окно. На темном стекле появлялись яркие желтые пятна. Через какое-то время они становились белыми, а потом исчезали. Как одуванчики на его острове.

Мы в центре города

Всякий раз перед тем как отправиться в «Центр Города», я подолгу смотрю на себя в зеркало, уговаривая его растворить родственную совести смутную тревогу, имя которой никак не могу подобрать. Зеркало у меня маленькое, старое, с мутной окалиной времени и черными мушками. Меня оно любит и поэтому немного врет ретушью. Впрочем, мне и в самом деле есть чем гордиться – немногие доплывают до пристани старости с таким тугим парусом. Пару-тройку заплаток в расчет не берем.

Мне много лет. Я бывшая актриса, так и не добившаяся широкой известности. Я сыграла шестьдесят четыре неглавные роли, жила в девяти городах и пять раз была замужем. У меня была густая жизнь, я долго намагничивала себя, привлекая события, и только лет восемь назад слегка замедлила движение и прекратила сопротивляться седине. Но вскоре выяснилось, что седина моя тоже актриса. Я стараюсь уложить ее в скромнейший пучок – она же бросается всем в глаза и нахально преувеличивает благородство моего образа. У меня хорошая кровь и крепкая форма, но я никогда не играла императриц, даже тех, кому в спектакле отводилось второстепенное место. Седина же, разгулявшись, как-то хитро подчеркнула яркие выразительные глаза, и они – в сочетании с мягкими румяными щеками – теперь намекают на более стройную, но несомненную Екатерину Вторую. Я понимаю, что так говорить о себе не скромно, и поэтому не ропщу, когда надо мной посмеиваются эти мелкие современные зеркала. Я их даже побаиваюсь и стараюсь не смотреть в них на себя прямо. Но если им удается меня поймать, они, не скрывая иронии, показывают мне профиль нелепой старой женщины с кругленькой серебряной сережкой в дряблом ухе, похожем на маленький старомодный кошелек с застежкой-поцелуйчиком, с которого время стерло черную кожу, обнажив слабую серую основу. Все сбережения из этого кошелька давно растрачены, осталась лишь одна неразменная монета, которая притворяется то золотом, то медью – в зависимости от освещения и нашего с Павлушей настроения.

Павлуша был моей первой любовью. Много лет и городов тому назад он катал меня на ловкой лодке, мы дразнили скользивших по поверхности воды уток и смехом старались ослабить тот странный ток, который движение весел вырабатывало в наших сердцах. Мы стояли с ним под щедрым дубом, и превратившееся в солнечные лучи будущее слепило нам глаза. Он собирался стать военным, но легко смущался, а я уже тогда знала, что жизнь у него будет крепкая и упругая, но генералом он не станет.

Недавно он ко мне вернулся.

А перед этим от меня ушли все, даже последняя подруга, такая же, как и я, актриса-неудачница, с которой мы чаще всего ссорились. Все вокруг было горьким. Больше всего я боялась незнакомых старух, выгуливавших пучеглазых дворняжек. Мучила себя воспоминаниями о единственном аборте, плакала, складывала и отнимала какие-то даты. Чтобы хоть как-то заполнить пустоту, устроилась смотрительницей в Эрмитаж, сидела у египтян и каждый день, про себя сетуя, молила чужие мумии изменить мою сирую жизнь. Кто знает, может быть, кто-то из их странных богов меня и услышал, – потому что однажды на Дворцовой набережной мне вернули Павлушу в облике аккуратного старика с застывшим оловом грусти в глазах.

Эта встреча меня спасла. Моя жизнь вдруг взяла и разложилась пасьянсом времен с тройкой в будущем, семеркой в настоящем и тузом в прошлом. Нет, горечь не исчезла, но Павлуша добавил сухих пряностей воспоминаний, – и горечь стала гармоничной. Какое-то время я даже была по-настоящему счастлива. Но потом, словно наказывая за несвоевременное счастье, от меня начала бегать память. Поначалу я очень пугалась, но вскоре привыкла и теперь всегда готова к тому, что память, неожиданно смешав времена и карты, может стремительно поднять меня на опасную высоту отстранения от действительности и на мгновение открыть мне сверху похожий на грецкий орех лабиринт моей путаной жизни. У меня закружится голова от бесконечного количества извилистых поворотов. Какое-то время память будет удерживать меня на этой звенящей высоте, а потом, превратив мое сердце в воробья-беспризорника с увядшей гвоздикой в клюве, бросит его вниз – в случайный тупичок лабиринта… На зеленую лужайку детства… к черной лязгающей машине, в которую превратилась пахнувшая яблоками школа, отобрав у моего отрочества четыре долгих года… в институтский репетиционный зал… в полотняную постель, где рядом со мной какое-то молодое тепло, имя которому память не возвращает… в стремнину зрелости, на дощатые сцены… или в терновое новое время…