Шведский стол

Я уже не боюсь этих полетов – просто существую в предложенном пространстве событий, лиц, запахов, звуков. Наверное, отсутствие страха и заставляет память возвращаться… К тому же я заметила, что именно в этих провалах я лучше всего зарабатываю.

Я продаю умиление, в фантастическом мире, который отделяют от меня десять минут езды на трамвае.

Вот я схожу с трамвая.

Высокие дома.

У скрещенья трамвайных линий стоит дом, похожий на пожилую американскую кинозвезду, все живые ткани которой заменены силиконом в результате изощреннейших косметических операций. Это старый красивый дом, его тщательно отреставрировали и разместили здесь «Центр Города», современный и очень дорогой магазин. Здесь торгуют успехом. А на сдачу я доживаю свою жизнь.

За огромными окнами на голубоватом фоне сияет чужое будущее – яркое, разноцветное, блестящее, хромированное, никелированное, хрустящее нарядной упаковкой и новенькими купюрами, с банкоматами, выплевывающими кредитные карточки под дискретную отрыжку, с отутюженным персоналом, умело скрывающим внутреннее равнодушие за наружной радушной улыбкой… Эта картина порой настолько ослепительна, что я вспоминаю операционную, в которой мне делали аборт.

Однажды я зашла сюда просто так, решив купить «в будущем» что-нибудь на ужин. Я знала, что выгляжу скромно, но достойно, и что предельная опрятность моего старомодного пальто полностью искупает вину его возраста, и слово «подержанный» почтительно уступает место слову «антикварный». Меня могли принять за профессорскую жену, мать преуспевающих детей, которая не желает расставаться со старой одеждой из-за «давно разоблаченной мороки», тоски по родине, которой нет. Я старалась играть такую даму, но боялась неубедительности и сама на себя злилась.

Неторопливым шагом я дошла до мясного отдела. Под стеклом лежало живое мясо, преступной свежести и преступной же стоимости. Наверное, у меня хватило бы денег на какие-нибудь полкило, но потом за мотовство меня обязательно упрекнуло бы выглянувшее из овощного киоска недоступное яблоко. Пожалуй, только импортную мороженую говядину можно было бы купить, не травмируя карман и совесть. Но она была нарезана такими ровными круглыми кусками и покрыта таким мультипликационным инеем, что я вдруг увидела зимний лесоповал и услышала звук бензопилы, которой мой первый муж валил деревья в лагере, куда его отправили за безобиднейшее знакомство, квалифицированное как сопричастность к деятельности врагов.

Тогда я вышла из магазина и была горда тем, что у меня хватило смелости просто уйти – протиснуться через тесный загончик у кассы, не взяв для погашения неловкости от встречи с нарядной кассиршей даже маленькую шоколадку. А на улице я подумала, что освещение будущего противопоказано тем, кто живет прошлым. Им оно кажется покойницким. Так же, как люди будущего кажутся персонажами фантастического фильма. Хотя именно эти люди меня и кормят…

Они очень разные. Я понимаю, что они умнее меня, энергичнее, они другие. А еще мне их немного жаль – наверное, потому что их плата за умиление – это та же просьба о прощении.

Вон у кассы стоит похожий на слона бандит. Бандиту жарко. Его дыхание слышно по крайней мере в пяти метрах. Глаз его похож на человеческий. Я даже улавливаю в его внешнем виде какую-то кротость форм. Чем-то он похож на младенца. Которого написал маньерист. Бандит выходит на улицу и видит меня – с узлом пышных седых волос под серой шляпкой. На шляпке печально зимует кустик бумажных незабудок. Видит мое синее пальто с прямыми плечами и черные блестящие ботики, застегивающиеся шеренгой белых круглых кнопочек…

«Опа…» – произносит бандит цирковое слово, и я понимаю, что произвела на него впечатление. Потом он замечает мои безукоризненно чистые нитяные перчатки и несколько пучков свежей зелени, перевязанных подарочными голубыми ленточками, которые я держу в руках.

«Почем зелень, мать?» – спрашивает он. – «По три рубля», – отвечаю я тихо. – «Эта-а, – произносит бандит со смущением, – давай все!» – Протягивает мне сто рублей, забирает пять пучков и уходит, не оглядываясь. «А сдачу?» – шлю я ему вслед, но он только рукой машет и уходит чем-то огорченный. Да, не Раскольников…

Мне тоже вдруг становится немного не по себе. Я вспоминаю, что раньше нитяные перчатки носили только лакеи, меня охватывает грусть, и сейчас я была бы даже рада, если бы память куда-нибудь ненадолго отлучилась…

Чтобы развеять настроение, я снова смотрю в магазин. За стеклом ходит человек, похожий на пингвина. С неуклюжими ножками и столбиком тела, запакованными в черный костюм и белую рубашку. У него компактная голова, а на мелком лице выделяется сочный алый рот. Мне кажется, что он должен быть адвокатом, – умным, красноречивым и беспринципным. Наверное, у него какая-нибудь смешная фамилия. Он академически рассеян и вообще меня не видит. Не я не в обиде. Мне и так бандит переплатил…

Потом ко мне подходит компания увешанных рюкзаками молодых иностранцев. Они горластые, длиннолицые, длиннозубые – кенгуру. На первый взгляд очень чужие, но если приглядеться, в лицах не обнаруживается ничего особенного, обычные лица соседей, сослуживцев, родственников. Как и с кенгуру – видим ее мордочку, нежную, с рыжеватыми подрагивающими бровями и задумываемся: кого же она нам напоминает? Да собаку! Это же песья мордочка! Как у маленькой, ничем не примечательной, но очень милой дворняжки. Так и с иностранцами…

Ко мне иностранцы относятся с приветливым вниманием, я для них историческая реликвия, которую им иногда показывают в кино наши знаменитые режиссеры. Теперь я держу в руках веточки вербы, унизанные пушистыми, с перламутровым отливом почками, над которыми через неделю вырастет цыплячьей желтизны глория.

«О-о-о, да это же вьербная недьеля», – произносит один из них, с самым большим рюкзаком. А потом сосредоточенно спрашивает: «Сколко это стоит?».

«Два», – отвечаю я и предлагаю памяти позабыть о том, что там, откуда только что выскочила эта стая, цены исчисляются в этих неприличных у.е. «Кенгуру» залезает своей длинной рукой в огромный рюкзак, достает кошелек и протягивает мне пять долларов. «Итс о'кей», – говорит иностранец, а из его рюкзака падает на землю книга. «Leo Tolstoy», – успеваю прочитать я, и совесть снова меня царапает.

Потом я с удовольствием смотрю на длинные ноги модели и восхищаюсь, когда эта лань, раскрашенная, как мухомор, уйдя в чащу магазина, сама вдруг превратится в высокосортный продукт и растворится среди ярких упаковок и пестрой колористики элитной торговли. Но я уверена, что при выходе она обязательно купит у меня зелень, или вербу, или простую деревянную подставку для чайника, или что-нибудь еще – потому что мой возраст, достоинство и предприимчивость внушат ей уважение.

А вот у павы-жены-крупного-бизнесмена все зависит от настроения. Эта может профланировать мимо. Она очень богата и ей еще не скучно. Она не то чтобы некрасива, нет, но если бы не деньги, на улице ее заметил бы только тот, кого судьба определила ей при рождении. Солидные средства откорректировали ее внешность, сделали всю ее гладкой, ладной – идет и, как антенна, улавливает внимание. На паве несколько оттенков лилового: ювелирной работы светлолиловые сапожки, отороченные норкой, короткое, норковое же, манто и юбка из кожи какого-то диковинного тропического пресмыкающегося. Если кто-нибудь из восхитившихся ее образом дерзнет к ней обратиться, «антенна» тут же начнет отстреливаться электрическими разрядами и эффектным лицом своим изобразит целый калашный ряд, хотя в глубине души ей льстит посконное внимание. А вообще она совсем не глупа и подозревает, что деньги растворяют жизнь так же, как царская водка растворяет золото. Она боится задумываться, действительно ли ей нужен ее летучий муж, бывший студент из общежития, за которого она выходила по безумнейшей страсти, – или она просто привыкла к бездеятельному существованию в поэтической гамме благополучия.