Сиамский ангел

Вытянув руку с яблоком, Андрей Федорович торопливо перешел улицу и протянул свой дар незнакомцу. Тот от неожиданности остановился, вгляделся и понял, с кем имеет дело.

— Прими, — сказал Андрей Федорович. — Прими, Христа ради!

— Я приму, — и молодой человек взял яблоко. — А ты ко мне загляни, я тут неподалеку живу, на улице Плуталовой, в доме Лыкова. У тебя, гляжу, ноги болят от холода, я тебе мазь дам, будешь растирать. Спроси доктора Матвея Порошина — тебя ко мне и проведут.

— Не надо мне мази, радость. А ты яблочко-то съешь. И помолись… помолись…

К большому удивлению ангела, Андрей Федорович не вымолвил имени Аксиньюшки, а махнул рукой и зашагал прочь.

Некоторое злорадство, недостойное ангельского чина, возникло в душе хранителя. Жизнь время от времени царапала коготком ту стенку, которую воздвиг вокруг себя Андрей Федорович. И как если бы на писаной маслом картине одна фигура обрела вдруг живой, из плоти, нос, другая — живое ухо, так в царапинки и щелки втискивалось то, что противоречило миру Андрея Федоровича в самой его основе.

Это еще были случайности, недостойные того, чтобы называть их Промыслом Божьим. Но должен же был Господь сжалиться над упрямцем?!

*

Банкир Кнутцен связался с театральной девкой, постановив для себя, что довольно он вдовел, а перед новой женитьбой стоит нагуляться, чтобы потом уж жить чинно, благородно, быть в почете у новых родственников. Анета была немолода, но все еще хороша и неглупа, он и решил, что танцорка будет благодарна за всякое внимание. Когда же обнаружилась ее брюхатость, он понял, что придется платить, и даже назначил в уме сумму, достаточную, чтобы, уйдя со сцены, купить домик на Петербургской Стороне да и растить там дитя до поры, до времени. Порой же он считал возраст в пятнадцать лет, когда девице следует подыскивать жениха, а молодого человека определять в службу.

Ему и в ум не взошло, что Анета потребует венчаться.

Это был ее последний отчаянный рывок вверх, и она, утратив всякое чувство меры и стыда, домогалась своего с яростью, не стесняясь в словах и угрожая переполошить всех своих светских знакомцев.

Поняв, что уладить это дело добром не получится, банкир очень грубо обошелся с Анетой — накричал, назвал всеми известными ему непристойными русскими словами и запер до родов, решив, что после все уладится само собой.

Он не знал только, что танцовщица, пусть и обремененная брюхом, может быть ловка и сильна. Если бы кто ему сказал, сколько товарок Анеты пляшут Психей, Флор и Галатей на пятом и на шестом месяце, утянувшись до невозможного, он бы не поверил — так легки и беззаботны казались балетные нимфы.

Анета выбралась в окошко, оказалась на заднем дворе, отмахалась палкой от пса и, когда распахнулись для телеги с продовольствием ворота, выскочила с легкостью подлинной крылатой Психеи.

К счастью, на улице были люди, она устремилась к ним, и банкирова дворня видела лишь, как мелькнуло белое комнатное платье.

Бежать Анета все же не могла. Она пошла самым быстрым шагом, на какой только оказалась способна. Безмерно довольная своим подвигом, она тут же принялась выстраивать свое будущее.

Первым делом нужно скрыться. Там, где никто не станет искать. У Лизеты с ее графом нельзя — туда-то и поскачет возмущенный Кнутцен. У товарок по сцене тоже нельзя — и их всех переберут. Полагая, что Анета и впрямь может кинуться государыне в ноги, банкир догадается, и каким образом это можно сделать — во время театрального представления.

Так что театр придется обойти за девять верст. Искать Анету не стали бы разве что на Петербургской Стороне. Только Лизета и знала, откуда подружка родом, но не выдала бы. Анета тщательно скрывала свое унизительное для танцовщицы происхождение. А ведь там, коли поискать, и родня сыщется, дальняя, но все же! Там, на задворках великой каменной столицы, помогут и спасут!

Туда, туда!..

Подружка Маша, незаслуженно позабытая, угомонившаяся, но по-прежнему языкастая Маша, уже воспитавшая детей, и подружка Катя, благоразумная, несуетливая, казавшаяся танцорке пошлой клушей, однако живущая своим домом, где непременно должна быть крошечная горенка, оставшаяся от недавно выданной замуж за чиновника старшей дочери…

И эта — Аксинья…

Но коли Аксинья возомнила себя праведницей — ведь и она должна простить и помочь!

Анета не знала Васильевского острова. Точнее, ей казалось, будто знает, когда проезжала тут в карете. А сейчас она шла пешком и выбирала тихие улицы, потому что было на ней совсем не уличное платье, а такое, в котором по утрам пьют поданный горничной кофей. Она вышла к деревянной церковке, которая показалась ей неожиданной — вроде бы еще недавно ее тут не было.

— Что это за храм? — спросила Анета у чинной старушки в длинном белом переднике, что везла за собой тележку с безногим инвалидом.

— А это Смоленского кладбища часовня, — сказала старушка.

Анета перекрестилась на едва возвышавшийся из ветвей крест.

— Как же мне к Малой Неве выйти? — снова спросила она.

— А вон туда ступай. Да только пешком-то далеко, а ты, гляжу, с прибылью…

— Дойду! — гордо отвечала Анета и пошла вдоль кладбищенской ограды.

Ограда все не кончалась, и Анета заподозрила, что неправильно поняла старушку, поэтому самовольно свернула влево. И вышла к берегу речки Смоленки. Тут лишь она представила себе, где находится, но представила ошибочно, и пошла берегом не туда, где ожидала увидеть Малую Неву и ведущий к Тучкову буяну наплавной мост. Дальше уже была Петербургская Сторона с прямой, как стрела, и совершенно бесконечной Большой Гарнизонной. Дальше ошибиться было невозможно.

Вышла Анета к другой кладбищенской ограде. Несколько простояла, соображая, с чего бы вдруг на Васильевском развелось столько мест упокоения, и вдруг поняла — да это все то же Смоленское!

Ей стало жутко — показалась, что так и будет кружить вокруг незнакомых ей могил, пока банкирова дворня, идя по следу и расспрашивая прохожих, до нее не доберется.

— Господи, да что ж это такое?! — взмолилась Анета.

И пошла назад, коря себя за глупость, и наткнулась на забор — кто-то богатый строился на берегу Смоленки, и прохода не было, — поэтому свернула направо, и улица вывела ее к странному перекрестку, не прямому, а наподобие андреевского креста, и опять неверно выбранное направление вывело к кладбищу.

Настоящий, всеобъемлющий страх овладел Анетой. Она постояла, озираясь, увидела улицу, которая уж точно была правильной, и пустилась бежать, придерживая руками и в отчаянии проклиная свой вздувшийся живот…

*

Мелькнувшее ночью за распахнувшейся дверцей кареты лицо оказалось из тех, вспоминать которые Андрею Федоровичу было решительно незачем.

Само существование этих лиц разрушало его наскоро выстроенный, но оказавшийся удивительно долговечным мир.

В этом мире не было места театральной девке Анете, что привезла ночью умирающего… а откуда привезла — Бог весть…

Если согласиться с существованием Анеты (а имевшая такие странные последствия мысль о том, что муж понес с собой в могилу один из семи смертных грехов, возникла у Аксюши именно потому, что она прекрасно знала, что за светило добродетели танцорка Анютка Кожухова), то следовало признать, что она сыграла дурную роль в жизни семьи Петровых. А поскольку Андрей Федорович жив и здоров, поскольку померла Аксюша, к которой Анета уж точно не имела ни малейшего отношения, то театральная девка как бы не существует вовсе, и испытывать к ней какие-то чувства нелепо.