Сиреневый бульвар. Московский роман

– А вот выпьешь со мной, буду говорить, – и такая язвительная улыбочка при этом, мол, слабо или кишка тонка.

Анна Николаевна взяла и выпила с размаху, зло посмотрев на мужика, от чего он встрепенулся и сказал: «А ты в морду мне не дашь. Ладно, это я смехом, теперь тебя, училка, уважаю, даю слово, будет учиться как миленький. Я с него три шкуры спущу, дурь вышибу». И с этим он так кулаком ударил себя по лбу, что похоже сразу отрезвел. С тем она и ушла. А парень и впрямь исправился. Анна Николаевна после этого случая заручилась неоспоримым авторитетом у всех родителей.

Почему я ей не нравился и отчего мы не поняли друг друга. Обидно, человек-то замечательный, ладно исходило бы это от какой-то недалекой тетки. Здесь же образованный человек, умнейший, с другими людьми она вела себя так, что никто не мог подумать, что она может быть грубой и даже злой. А так вроде, милейшая женщина, сама любезность. Странно, да и только. Иногда я думал, а если она была права.

Все началось со дня свадьбы, я застрял в парикмахерской, с трудом дождался своей очереди. Объяснил, что еду расписываться. «Почему же не предупредили» – заметил мастер. Совести не хватило.

Когда же прибыл за невестой, теща явно была недовольна, видно, что она психовала. Назвала мое опоздание выходкой и заметила зло: «С чего ты начинаешь семейную жизнь?» Один из родственников, дальних, которого я и видел только на свадьбе, подошел ко мне и так, чтобы никто не слышал, то ли в шутку, то ли всерьез, бросил фразочку, ухмыльнувшись. «Набить бы тебе морду, только некрасиво выйдешь на свадьбишних фотках».

ЗАГС находился в Восточном Измайлове, у леса, что рядом с Измайловским проспектом. Ни трепета, ни волнений, мы уже до этого были мужем и женой и сполна вкусили прелести первых ночей.

Вера свежая, ясноглазая. Как она была хороша с распущенными волосами, припухшие губы с запахом полыни. Грудь ее от волнения содрогалась так трепетно, что я невольно пытался успокоить ее.

Мы стояли, ожидая, когда зал подготовят для церемонии. И вдруг неожиданно сбоку видимо, там был зальчик поскромнее, вышел мужчина и быстрым шагом направился к выходу. Он явно был чему-то рад, словно вырвавшийся из душного помещения. Следом женщина с растерянным взглядом, мельком взглянув на нас, она с грусть заметила: «Бабы каются, девки замуж собираются».

Эта пара после развода пересекла нам дорогу. Я решил не предавать этому значения.

* * *

В перестройку наш журнал «Иносферы», где я работал зав. отделом истории, влачил жалкое существование. Тогда Анна Николаевна, как кризисный менеджер, нашла в семье слабое звено, не трудно догадаться, что им был я.

– Ты будешь кормить семью? – спросила теща строго, когда родилась дочь, или мне, старухе, идти в консьержки, жена твоя с ребенком. Ее не пошлешь работать.

Тон ее был настолько требовательным, что я был в растерянности. Удалось найти подработку в рекламном агентстве. Сочинял тексты для буклетов фармацевтической компании. Были разовые заказы, потом повезло. Знакомый из Моссовета устроил в городскую мэрию, в отдел по надзору рекламы.

Большое счастье то, что ребенок был здоров. Это радовало тещу. Две женщины ворковали возле младенца, не скрывая восхищения.

Но недолго продолжалась эта идиллия. Вначале мы снимали дачу на лето, потом стал вопрос о собственной. Пришлось в журнале «Иносфера» взять на себя еще отдел культуры и спорта. Дачу строили два года, после стало ясно – нужна машина. Деньги нашлись, олигарх, что владел нашим журналом, двумя газетами и каналом на телевидении, заказал мне две публицистические работы, одну книгу о Дзержинском, другую о Ворошилове. Он решил издавать целую серию об исторических личностях советского периода. Был хороший тираж благодаря спросу, тема актуальная.

Лиза росла и радовала, мое сердце ликовало. Скрывал свою любовь, чтоб не раздражать ревности тещи. Когда жена решила вернуться на работу в школу, теща, как близкий родственник, сидела с нашим ребенком. Она как бабушка, гордилась этим. Я стал воспринимать ее как друга. Ко мне ее отношение не изменилось.

Тем не менее уважал ее и понимал, нравственно она выше меня, чище, честней, не потому, что секретарем партийной организации в институте была, что даже ватную куклу на самовар, подаренную ей студентами, боялась принести домой. Не статус ее обязывал, просто была правильно воспитана, уважала себя и окружающих.

* * *

– Какое у нее было воспитание? – возражала жена.

Конечно, свою мать она знала лучше. При всем дочернем уважении Вера придерживалась линии независимости от родителей. После окончания школы несмотря на уговоры, не пошла учиться в мамин институт.

– Их было три сестры, – продолжала Вера, только она получила высшее образование, две другие кормили родителей и ее. Одна пошла в няньки, другая в швеи. Голодали да бедствовали. Чего ты хочешь, в 37-ом родилась. Люди на износ трудились, все вручную. Сейчас все дорого, а человек дешевый, а тогда он ничего не стоил.

Мама рассказывала, когда в ней, правоверной коммунистке, зародились первые сомнения в правильности всего происходящего. Она пошла хоронить Сталина и чудом осталась жива, на ее глазах людей давили лошадьми, обезумевшая толпа губила сама себя. Толпа, подумала она тогда, вся страна – толпа.

На этом Вера остановилась, видимо в этот момент ей отчетливо представилась мать, лицо ее потускнело, и забытая от времени горечь утраты проявилась блеском в глазах. Вот-вот заплачет. Вера боролась за жизнь матери, моталась по больницам, ничего не жалела, чтоб спасти ее.

Сказалось голодное детство, рак желудка. Сделали операцию, врачи говорят, успешно, но организм был настолько изношен, что все внутренние швы разошлись.

* * *

Перед больницей, помню, Анна Николаевна закрывалась в своей комнате и там, в темноте, подсвеченной фонарем улицы, о чем-то думала.

От порыва ветра береза склонялась до окна комнаты. Лежа на кровати, она смотрела на трепетавшие ветки, на колыхающиеся листья, что нетерпеливо и нервно перебирал ветер. Они тенью от внешнего света ложились причудливым рисунком, увеличиваясь в размерах на занавесках, обоях, словно прикрывали Анну Николаевну, не касаясь ее. Белоствольная жалобно скрипела, плакалась всему свету. Только Анне Николаевне не с кем было поделиться болью. Даже близкие не поймут и не почувствуют. В своей беде человек всегда одинок.

«Они также ко мне безразличны и равнодушны, как и чужие люди. Может быть, я ошибаюсь и думаю так от безысходности».

В словах, во взгляде, в мыслях жила с обидой на дочь, зятя и даже на внучку.

«Болезнь ставит человека на колени. Говорят, не сдавайся. Какой там? Тогда забывается многое, то, что мы не любили, ненавидели, сейчас все равно уже не могу испытывать никаких чувств. Болячка обобрала всё» – продолжала думать Анна Николаевна.

«Что же случилось, почему так, словно внутри что-то растаяло, чего-то не стало, какого-то балласта, что держал на плаву, вроде лишилась земного притяжения, потеряла в сознании какую-то главную мысль, на которой держалась вся жизнь. Сяду птицей на эти встревоженные ветки, и ветер унесет меня».