Скандалы советской эпохи
Шрифт:
Однако участники спектакля не собираются сдаваться. Плисецкая гневно вопрошает: «Почему на прогон спектакля не пустили даже актеров второго состава? Чего вы боитесь?» – «Не пустили, чтобы не было слухов, – отвечает ей заместитель министра Кухарский. – Вдруг спектакль дискредитирует великое имя Толстого». Видя, что Плисецкая не может смириться с ее убийственным вердиктом, Фурцева обращается за помощью к присутствующей здесь же Галине Улановой, с чьим словом всегда считались в Большом: «Галина Сергеевна, скажите ваше мнение». Уланова заметно тушуется: «Я затрудняюсь. Не разобралась. Поэтому не берусь…» Но Фурцева не сдается: «А вы скажите, Галина Сергеевна, хотя бы то, что говорили мне в антракте…» Великая балерина объявляет: «Мы когда-то тоже пытались создать балет по „Утраченным иллюзиям“ Бальзака… И тоже ничего не получилось».
Когда все разошлись, Плисецкая догнала
25 февраля Плисецкой внезапно передают, что ей надо срочно позвонить заместителю Фурцевой Кухарскому. Тот просит ее подъехать в министерство к двум часам, причем настоятельно просит не оповещать об этом визите мужа – Родиона Щедрина. Но Плисецкая поступает вопреки этой рекомендации: немедленно набирает номер своего домашнего телефона и сообщает мужу о разговоре с Кухарским. Щедрин просит дождаться его в театре, чтобы затем вместе ехать в министерство.
Когда они вдвоем вошли в кабинет Кухарского, у того от удивления брови взметнулись вверх. Но его замешательство длилось мгновение, после чего он пригласил гостей сесть и сообщил окончательный вердикт своего начальника, утром отбывшего в деловую поездку во Вьетнам: театральные репетиции «Анны» прекратить, вы можете продолжать лабораторную работу с вашими помощниками, но дать труппу, оркестр, сцену – мы не можем.
Тем временем столичный бомонд вовсю обсуждает ситуацию в Большом театре. Все гадают, что же будет дальше. Зная упрямый характер Плисецкой, многие полагают, что она не смирится с закрытием спектакля, который в муках рождался в течение нескольких месяцев. И они оказались правы: Плисецкая решает обратиться напрямую к секретарю ЦК, ведающему культурой, Петру Демичеву.
На это рандеву балерина вновь пришла со своим мужем. Демичев принял их приветливо, угостил душистым чаем с сушками. Затем окрылил, сказав следующее: «Я разделяю ваше беспокойство. Даже если попытка воплощения балетной „Анны Карениной“ будет не очень удачной, министерству следовало бы поддержать вас за смелость. Надо довести дело до конца. Я распоряжусь на этот счет».
В тот же день из ЦК позвонили Муромцеву и посоветовали впредь не чинить препятствий в репетициях «Анны», выделить все, что пожелает Плисецкая. Когда Фурцева в начале марта вернулась на Родину, ей оставалось только в недоумении развести руками: против воли ЦК она пойти не решилась. Она поняла, что «наверху» решили подыграть либералам, сменив кнут на пряник.
Премьера «Анны» состоялась в субботу 10 июня в Большом театре. Стоит отметить, что до самого последнего момента было неясно, когда состоится премьера – то ли в июне, то ли с открытием нового сезона осенью. Как вдруг 8 июня Плисецкой домой позвонила ее подруга Александра Красногорская и сообщила, что премьера объявлена через два дня. Мол, только что, буквально на ее глазах, на афише поменяли названия: вместо надписи «Спектакль будет объявлен особо» поставили: «Балет „Анна“, музыка Р. Щедрина, премьера». Не в силах поверить внезапно свалившемуся на нее счастью, Плисецкая стремглав бросается из дома, чтобы лично удостовериться в услышанном. Нет, она целиком и полностью доверяла подруге, но хотелось увидеть долгожданную афишу собственными глазами. Далее послушаем рассказ самой М. Плисецкой:
«Я прихожу на спектакль обычно за два с половиной часа. В день премьеры „Анны“ я пришла за четыре. Сегодня из Парижа успел прилететь оповещенный нами Пьер Карден со своей японской спутницей-секретарем Юши Таката. Он приехал в театр прямо из аэропорта. Я должна показать ему на себе все его великие костюмы, прежде чем увидит публика. Не рассердится ли только Пьер, что имени его в программке не будет?.. Об этом директор Муромцев и слышать не захотел: Министерство наотрез отказалось…
Скрипки с флейтами запевают свою печальную мелодию. Спектакль начался. Помоги нам, Господи!..
Зал сегодня – трудный. Вся Москва. Верившие в наш замысел. Злоязычные скептики, холодные циники, все и вся наперед знающие. Беспечные, милые иностранцы, читавшие перед началом с переводчицами в программке сюжет
балета: чем эта историйка закончится?.. И моя близкая, роднющая, нежно любимая мною московская публика. Моя публика. Публика, простоявшая прошлую ночь напролет у касс Большого, чтобы попасть сегодня на галерку…Спектакль состоялся.
Мы – кажется – победили!..»
Обрезанное кино
(«А зори здесь тихие…» / «Бриллиантовая рука» / «Бумбараш»)
Не секрет, что советский кинематограф считался если не самым, то во всяком случае одним из самых целомудренных в мире (во главе этого процесса до сих пор идет кинематограф Индии, где даже невинные поцелуи под запретом). Это целомудрие базировалось на исконных православных традициях, которые даже большевики-безбожники отменить не решились, более того – всячески их культивировали. Поэтому в советских фильмах женщин старались особо не раздевать, тем более не насиловать или еще как-нибудь сексуально унижать. Вместо этого советский кинематограф пел всяческую осанну слабой половине человечества, тем самым способствуя тому, чтобы она занимала достойное место в советском обществе. Подобная политика давала свои плоды. Так, в СССР долгие годы сохранялась высокая рождаемость, а уровень преступности на сексуальной почве был значительно ниже, чем в ведущих капиталистических странах, а особенно в США – такой же супердержаве, что и СССР. По последнему показателю Советский Союз выглядел в сравнении с Америкой настоящей провинцией.
Между тем с течением времени требования цензуры к показу обнаженных тел в советском кинематографе менялись. Особенно заметными эти изменения стали в 70-е годы, когда эпизоды с «обнаженкой» стали проникать в некоторые фильмы, причем даже в героико-патриотические. Например, если в киноэпопее Юрия Озерова «Освобождение» (1970) главная героиня в исполнении Ларисы Голубкиной была показана купающейся в реке лишь наполовину (показали только обнаженные ноги артистки), то в фильме Станислава Ростоцкого «А зори здесь тихие…» (1972) от обилия женской обнаженной натуры уже буквально рябило в глазах (камера оператора запечатлела их в бане), причем женские «прелести» были показаны чуть ли не полностью. Поскольку ничего подобного в советском кинематографе до этого еще не бывало, последний эпизод вызвал бурные споры цензоров по поводу необходимости его присутствия в картине. Однако Ростоцкий упорно стоял на своем, считая этот эпизод очень важным для всей идеи фильма: ведь этим красивым и юным девушкам скоро предстояло погибнуть от пуль фашистов. Но за свою точку зрения режиссеру пришлось изрядно побороться.
В первый раз это случилось 16 марта 1972 года, когда Ростоцкий представил черновую сборку фильма руководству Студии имени Горького. Обсуждение было настолько бурным, что продолжалось до раннего утра. В основном все присутствующие картину хвалили, и только две сцены вызвали неприятие, причем обе проходили по категории «обнаженки»: загорание девушек на берегу озера и в бане. Обе сцены были названы «нескромными». Поэтому в заключении по фильму редактор студии С. Клебанов написал следующее: «В эпизоде „баня“ акцентирование красоты женского тела приводит к тому, что эта красота начинает играть самостоятельную роль, выходящую за рамки эпизода. Еще более неоправданно это акцентируется в сцене, где женщины загорают на солнышке, лежа в кружочек на земле. Соображения мои по поводу обыгрывания юмора „ниже пояса“ понимания не вызвали ни у режиссера, ни у редактора».
Между тем 16 мая фильм был окончательно принят на студии. Правда, эпизода загорания в нем уже не было: Ростоцкий пожертвовал им, чтобы цензура не заставила его вырезать сцену в бане, которую он считал куда более значимой. На следующий день Т. Соколовская написала заключение на фильм, где отмечалось следующее:
«Худсовет восторженно принял картину, не высказав ни одного замечания по работе. Я же предложила группе продолжить работу над сокращением фильма (он демонстрировался 3 часа 10 минут!), а также выведением из него реплик – острот по поводу женщин и мужчин на войне. На мой взгляд, мотив этот, серьезно заявленный и основательно разработанный в фильме, излишне педалируется и смакуется во имя, как говорит режиссер, усиления драматургии (сначала, мол, зритель увидит героев не идеальными, чтоб была дистанция от первой фразы их экранной жизни к финалу). Многие реплики излишни, потому что разжевывают и без того ясные ситуации. Есть в фильме моменты декоративности (смерть Жени, например). Громогласной и прямолинейной показана музыка. В целом же я согласна с оценкой фильма худсоветом…»