«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века

Множество почитателей, посещавших Ивана Яковлевича и обращавшихся к молитвам блаженного на протяжении многих лет, искренне верили, что скрыть ложь или порок от юродивого было невозможно. Даже Прыжов имел сведения о явных пророчествах юродивого, хотя трактовал их по-своему. У Ивана Яковлевича часто бывали посетители, желающие посмотреть на «сумасшедшего пророчествующего», «испытать новую живую диковину». Сведения о том, что Иван Яковлевич «гнал от себя» «настоящих дураков», можно найти в брошюре Прыжова: «… приезжают раз к нему три жирные такие купчихи в тысячных салопах, и одна из них, беременная, спрашивает: кого она родит, мальчика или девочку? Иван Яковлевич выгнал их всех и не стал с ними говорить. Приехала к нему известная некогда красавица, купчиха Ш-а, и спрашивает его о чем-то, а он сказал, подняв ей подол: «Все растрясла, поди прочь!» [341] .

341

Прыжов И. Г. Житие Ивана Яковлевича… С. 24.

Подобный момент запечатлен и в «Бесах», в сцене с дамой из «наших». На троекратное нелепое предложение дамы изречь ей «чего-нибудь», Семен Яковлевич, обратившись к ней, произносит «крайне нецензурное словцо». В этом эпизоде поступок юродивого также не поддается однозначному истолкованию: его можно расценить и как грубый шарж, и как символическое пророчество.

Наибольшую смысловую нагрузку в рассказе Достоевского о юродивом несет сцена чаепития. В ее основу лег следующий рассказ Парфения [342] : «Потом принесли чай; он же <юродивый> распорядился по-своему: иным внакладку, другим вприкуску, а другим пустой, а иным вовсе не дал» (I, 227). Текст «Сказания» не содержит информации о посетителях, получивших или не получивших чая, кроме приказания юродивого «подать чаю» самому о. Парфению, который выпивает чашу «в исцеление от болезни». Вслед за автором «Сказания» Достоевский в раздаче чая усматривает особый, скрытый смысл, но в отличие от Парфения, писатель изображает раздачу чая как обязательный и постоянный способ общения юродивого с посетителями: «Кушал он чай обыкновенно не один, а наливал и посетителям, но далеко не всякому, обыкновенно указывая сам, кого из них осчастливить. Распоряжения эти всегда поражали своею неожиданностью. Минуя богачей и сановников, приказывал иногда подавать мужику или какой-нибудь ветхой старушонке; другой раз, минуя нищую братию подавал какому-нибудь одному жирному купцу-богачу. Наливалось тоже разно, одним внакладку, другим вприкуску, а третьим и вовсе без сахара» (10, 257).

342

У Прыжова информации о чаепитиях у Ивана Яковлевича нет вовсе, однако приводится любопытный рассказ князя Долгорукого, подтверждающий «прозерцание» Ивана Яковлевича: он содержит упоминание о «грязной воде», которую юродивый мешал пальцами, после чего давал пить приходившим к нему дамам.

Распоряжения юродивого о чае в романе Достоевского опять-таки можно объяснить по-разному. Приказы Семена Яковлевича о добавках сахара купцу-стотысячнику на первый взгляд лишены всякого смысла, потому кажутся абсурдными. Однако поступки юродивых редко согласуются с общепринятой логикой и почти всегда содержат пророческие символы. Весьма вероятно, что добавки сахара в чай купца-стотысячника означают некое предсказание, содержат намек на искушение или испытание человека. Любопытно и то, что персонажи, «осчастливленные» угощением юродивого, вызывают симпатию у хроникера. Ими становятся захожий монашек (чем-то напоминающий автора «Сказания») и старичок-богомолец, толстый же монах с кружкой из монастыря остается обделен вниманием Семена Яковлевича. Для анализа сцены у юродивого последний персонаж не маловажен, поскольку именно он дает комментарии происходящему.

Персонаж имеет явную негативную характеристику. Дубеник считает, что самолюбию монаха противопоставлено смирение юродивого [343] , а самого монаха исследовательница называет антиподом Семена Яковлевича. Эта точка зрения имеет свои аргументы. Но того же монаха можно принять совсем не за антипода, а за двойника Семена Яковлевича. Как известно, персонажи Достоевского часто имеют своих двойников.

Оказывается, что высказывания монаха-толкователя, как и самого юродивого, допускают различные, а подчас и противоположные интерпретации. Так, странное повеление Семена Яковлевича одарить «убогую пожилую дворянку», вдовицу, четырьмя головами сахару «обнесенный чаем» монах толкует следующим образом: «Усладите вперед сердце ваше добротой и милостию и потом уже приходите жаловаться на родных детей, кость от костей своих, вот что, должно полагать, означает эмблема сия» (10, 258). С трактовкой монаха можно было вполне согласиться, если бы не замечание хроникера о том, что монах произносит приведенные слова «тихо, самодовольно», «в припадке раздраженного самолюбия». Вслед за высказыванием-толкованием монаха раздается реплика упомянутой «убогой дамы»: «Да что ты, батюшка, да они <дети вдовицы> меня на аркане в огонь тащили, когда у Верхишиных загорелось. Они мне мертву кошку в укладку заперли, то-есть всякое-то бесчинство готовы…» (10, 258). Слова вдовицы не просто ставят под сомнение правильность совета монаха, но и превращают его назидание в неуместную и нелепую реплику. В эпизоде с оставленной на полу «златницей», где Семен Яковлевич приказывает отдать монету купцу-стотысячнику, тот же монах-толкователь произносит: «Злато к злату». Это высказывание также не поддается однозначной трактовке: можно объяснить его раздражением монаха, но также допустимо усмотреть в нем определенное предсказание.

343

Дубеник Е. А. Образ юродивого Семена Яковлевича… С. 29.

Интерпретировать реплики самого Семена Яковлевича еще более сложно, нежели высказывания монаха. Реплики юродивого коротки и отрывисты, они заключают в себе и своеобразную игру с «чужим» словом, и внутреннюю полемику, и элементы пародии, и многослойную символику. Речь этого персонажа Достоевского дает интереснейший материал для историко-литературного и лингвистического анализа, что выходит за рамки нашего исследования.

Жест юродивого — есть в немалой степени ключ к характеристике посетителей Семена Яковлевича, в числе которых оказывается и действующий герой романа Маврикий Николаевич. Распоряжение дать чаю внакладку Маврикию Николаевичу можно принять за очередное дурачество юродивого, но можно взглянуть на него совсем по-иному: расценить повеление Семена Яковлевича как свидетельство его особой милости к этому человеку, как намек на его будущее душевное страдание. Отношение юродивого к Маврикию Николаевичу явно отличает этот персонаж от других членов развлекающейся компании. Он не только награжден чаем внакладку, но и оказывается (хотя и по велению Лизы) в интимной половине Семена Яковлевича, т. е. за решеткой: «Он молча передал чашку <…> отворил дверцу решетки, без приглашения шагнул и стал среди комнаты на колени на виду у всех <…> он слишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительною выходкой Лизы в виду всего общества <…> Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный, нескладный, смешной» (10, 260). Достоевский явно подчеркивает нравственное превосходство этого героя над всей компанией, в том числе и над Лизой.

Наше обращение к текстам «Жития» Прыжова и «Сказания» Парфения не только подтверждает, что они являются источниками сцены у юродивого, но и свидетельствует о значительном переосмыслении их автором «Бесов». Все сказанное позволяет предположить в сцене с Семеном Яковлевичем скрытую полемику с сочинением Прыжова. Однако в своем романе Достоевский не смог со всей определенностью противостоять автору «Жития» и остался не свободен от влияния его брошюры в первую очередь потому, что сам считал Ивана Яковлевича Корейшу ложным и пагубным явлением русской жизни.

Отношение автора «Бесов» к прыжовской брошюре, конечно, не сопоставимо с тем воздействием, какое оказала на Достоевского книга Парфения. Однако нельзя утверждать и то, что автор «Бесов» в отношении к юродивому разделял взгляд Парфения, почитающего в Корейше божьего старца. При очевидной разнице, лежащей между старцем Леонидом и юродивым Достоевского, несомненно то, что прототипом Семена Яковлевича был не только Иван Яковлевич Корейша, но и основоположник оптинского старчества о. Леонид (в схиме Лев). Достоевский заимствует из «Сказания» главным образом сюжеты и факты, независимо от своего отношения к героям Парфения, будь то юродивый или известный старец. Сам образ юродивого складывается в результате сложного взаимодействия самых разных источников. Здесь и реальный прототип, и свидетельства современников, и литературные образы. Сделанный нами анализ сцены у Семена Яковлевича есть только попытка осмыслить фрагмент романа Достоевского в сложном антиномичном историко-литературном контексте. Именно обращение к контексту не позволяет нам полностью разделить взгляд на юродивого «Бесов» как на носителя Божьей правды, так и согласиться с утверждением о том, что Достоевский в образе Семена Яковлевича изобразил шарлатана и лжепророка [344] . Портрет, поступки, речь юродивого обладают «потенциалом двойного прочтения» [345] . Все это дает право говорить о Семене Яковлевиче как о сложном литературном персонаже, неоднозначная интерпретация которого приводит к разночтениям сцены романа.

344

Дунаев М. М. Православие и русская литература: Учебное пособие для студентов духовных академий и семинарий. М., 1997. Т. 3. С. 442.

345

См.: Дубеник Е. А. Образ юродивого Семена Яковлевича… С. 30.

3

Помимо Семена Яковлевича, в «Бесах» есть упоминание о другой юродивой, «блаженной Лизавете». О ней рассказывает в своем монологе Марья Тимофеевна Лебядкина: «А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и все аль соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет. Зимой тулупчик просунут ей да каждый день корочку хлебца и кружку воды. Богомольцы смотрят, ахают, воздыхают, деньги кладут» (10, 116). В данном случае источником для писателя также стала книга Парфения: образ Лизаветы восходит к рассказу Парфения о затворнице Евдокии [346] : «Пришедши в Хотьков, сказал мне, — пишет о. Парфений, — иеродиакон М.: «Отче, здесь есть раба Божия, именем Евдокия, от которой многие пользуются советами и наставлениями. Ежели угодно, то идите со мною и посмотрите ее». Я охотно с ним пошел. <…> Потом пришла раба Божия Евдокия из своего затвора в келию, и поклонилась нам до земли, и мы ей поклонились также. Потом она начала мне говорить, и, смотря на мое сердце и на тайныя моя помышления, давала мне ответы и разрешения, а после сказала: «Много ты толковал, но еще всего не протолковал. Господь сказал: не осуждайте, да не осуждены будете. И мы за людей и за чужие грехи отвечать не будем, а только за себя ответ дадим Господу Богу; а когда и где приведется время и позволит место, то можем только научить и наставить, а не осуждать». Это она меня обличила за то, что я еще имел раскольническую привычку осуждать и зазирать людей, которые неистово или небрежено творят крестное знамение на лице своем; это она мне объявила сама после.

346

Pletnev R. Dostojevskij und der Hieromonach Parfenij // Zeitschrif f"ur slavische Pilologie. S. 40.

Потом начала мне сказывать, что меня ожидают скорби и болезни, и прочее. Потом обратила очи свои на иеродиакона, и сказала: «А ты, любезный мой, вздумал идти в Афонскую Гору; нет, не ходи: я тебя не пущу; а поживи в Лавре и послужи преподобному Сергию, а он похадатайствует за тебя у Господа Бога, и испросит тебе помощи и милости; и Божия Матерь, Царица Небесная, за тебя заступит: ибо Она, Владычица, как обещалась соблюдать Афонскую Гору, и помогать афонским отцам, и ходатайствовать о них пред Сыном Своим и Богом, так обещалась и преподобному Сергию сохранять его Лавру; помогать ученикам его, и предстательствовать за них у Сына Своего и Господа; а хотя и соблазняют тебя финифтяные иконы, говорю о женах; но Господь по молитвам преподобнаго Сергия сохранит тебя от них. И в Афоне живут не ангелы, и там человеки, а ты поживи в Лавре, а после я награжу тебя». Потом, простившись с нами, пошла в свой затвор, а мы пошли в свое место» (I, 226–227).

Нетрудно заметить, что Евдокия из «Сказания» лишь очень отдаленно может напомнить блаженную Лизавету Достоевского. В отличие от Евдокии, она не дает душеполезных наставлений, не обличает ничьих грехов, не советует «пожить в Лавре». Читатель получает слишком неопределенную информацию о блаженной. Рассказ Марьи Тимофеевны сосредоточен на жестоком изнурении плоти юродивой, но лишен нравственной характеристики Лизаветы. Напротив, Парфений не заостряет внимание на аскетических подвигах Евдокии, и только из слов игумении мы узнаем о том, что затворница Евдокия сидит двадцать пять лет «в малом темном чулане», «в одной рубашке».

Сопоставив рассказ Марьи Тимофеевны с текстом Парфения, нельзя не заметить, что Достоевский заимствовал из источника прежде всего то непонимание между автором «Сказания» и игуменьей, причиной которого оказалась блаженная: «Много я радовался, что нечаянно Господь показал мне благоугодную рабу Свою <Евдокию>. Вечером игуменья позвала нас к себе, и во время вечерней трапезы начали мы говорить игуменье, какое она в обители своей имеет великое сокровище <…> когда узнала, что мы говорим о Евдокии, то весьма ее укорила. Сия раба Божия притворяется юродивою и сидит в малом темном чулане уже тогда было двадцать пять лет в одной рубашке, и власы на голове стриженые» (I, 227).