Сказки века джаза (сборник)

– Внизу тебя спрашивает мистер А.! – сказал он.

– Отлично! Это владелец одной газеты.

– Гм… – произнес отец, выразив свое сомнение.

Две минуты спустя меня самого посетили сомнения по поводу того, кто же такой этот мистер А.? Передо мной стоял мой первый незнакомый поклонник, который даже не читал моей книги, и был он вовсе не владелец газеты, а просто страх ходячий: его призванием в жизни было внушать ужас всему живому, и отдавался он ему со всей возможной целеустремленностью и концентрацией сил. Он весь напоминал пресмыкающееся – глазами, языком, плавными движениями рук и жеманной поступью. Он щебетал без умолку, робко и с тошнотворным волнением. Он рассказывал, что пишет стихи, и от этого сам факт того, что на свете существует письмо, отчего-то казался внушающим стыд и отвращение. И спустя много лет всегда, когда в мой дом нагрянет поклонник моего таланта, я отчасти ожидаю, что он окажется именно таким. От этого удара моя не знавшая границ радость несколько умерилась.

Происходила метаморфоза: я превращался из любителя в профессионала; вся моя жизнь отныне складывалась в рисунок, подвластный одной лишь работе, когда конец одного проекта автоматически переходит в начало следующего. Подававшие надежды и сгоревшие за год были просто неспособны подчинить все свои мысли и чувства профессиональному умению мыслить и чувствовать, как художники: сибарит и дипломат, редактор и идеалист, гедонист и всеобщий любимец, остряк и бездельник – все они находят способы избежать этой необходимости и могут подолгу сидеть у своей пишущей машинки, на которой давно уже высохла лента. В июне того года я еще был любителем; а в октябре, гуляя с невестой среди надгробий южного кладбища, я уже был профессионалом, и моя зачарованность ее чувствами и словами отчасти смешивалась со жгучим желанием тут же передать все это в рассказе, – он был впоследствии опубликован под названием «Ледяной дворец». А на рождественской неделе в Сент-Поле я однажды отказался от двух приглашений на балы и целый вечер провел дома, работая над рассказом. За вечер ко мне заглянуло трое знакомых, чтобы поведать, как много я упускаю: один широко известный франт оделся в костюм верблюда и, наняв в качестве задней половины костюма таксиста, умудрился по ошибке попасть на чужую вечеринку. Ужаснувшись тому, что меня там не было, я попытался было собрать воедино все фрагменты этой истории.

– Ну, все, что могу рассказать, было очень смешно, когда все выяснилось!

– Нет, я понятия не имею, где он нашел этого таксиста!

– Если бы ты его хорошо знал, ты бы понял, как же это было смешно!

В отчаянии я сказал:

– Что ж, похоже, я так и не узнаю, что же там на самом деле вышло. Но я напишу об этом так, словно все было в десять раз смешнее, чем вы мне об этом рассказываете!

Просидев за столом двадцать два часа подряд, я написал, и написал смешно – просто потому, что мне с таким жаром рассказали, как это было смешно. «Половина верблюда» появилась в печати и до сих пор периодически всплывает в разных юмористических сборниках.

Конец зимы ознаменовался очередным периодом приятной опустошенности, и во время недолгого отдыха перед моими глазами начала формироваться свежая картина американской жизни. Вся неуверенность 1919 года кончилась, и не было никаких сомнений, что нас ждет впереди. Америка затевала самый масштабный, самый яркий и шумный кутеж за всю свою историю, и рассказывать о нем можно будет еще долго. Вокруг уже чувствовался золотой гул процветания с его безмерной щедростью, отвратительным развратом и мучительными попытками старой Америки выстоять с помощью Сухого закона. Все приходившие мне в голову сюжеты несли в себе зачатки катастрофы: прекрасные юные создания в моих романах гибли, алмазные горы в моих рассказах взлетали на воздух, мои миллионеры были столь же прекрасными и обреченными, как и крестьяне Томаса Гарди. В жизни подобные вещи еще не начали происходить, но я был абсолютно уверен, что жизнь не терпит опрометчивости и безрассудства, как считало юное поколение, шедшее вслед за нами.

Моим преимуществом было то, что я оказался на грани, отделявшей друг от друга два поколения, – и там я в некотором смущении и пребывал. Когда одна моя вещь впервые вызвала целый поток читательских откликов – после рассказа о том, как девушка сделала себе короткую стрижку, мне пришли сотни и сотни писем, – мне было странно, почему все эти люди пишут именно мне. С другой стороны, я всегда был не уверен в своих силах, и мне было приятно почувствовать себя кем-то, а не только самим собой: на этот раз я стал «Писателем», совсем как раньше – «Лейтенантом». Конечно же, писателем я чувствовал себя ничуть не больше, чем армейским офицером, но никто, кажется, и не пытался заглянуть под мою маску. Прошло всего три дня, а я был уже женат, и типография наштамповала тираж «По эту сторону рая» так же же споро, как в кино готовят к съемке массовку.

Публикация книги вызвала у меня состояние маниакально-депрессивного психоза. Каждый час я впадал то в ярость, то в блаженство. Многие думали, что я морочу себе голову, и, возможно, так оно и было – иные же полагали, что я играю, а вот это было неправдой. Как в тумане, я дал интервью – я рассказал, какой я великий писатель и как я достиг этих высот. Хейвуд Браун, ходивший за мной по пятам, просто процитировал мои слова с комментарием, что я, должно быть, весьма самонадеянный молодой человек и в течение нескольких дней находиться рядом со мной было воистину невыносимо. Я пригласил его на завтрак и покровительственным тоном ему высказал, как жаль, что жизнь его проходит, а он так пока ничего и не достиг. Ему недавно исполнилось тридцать; примерно в то же время я написал строчку, которую некоторые не забудут никогда: «Это была уже поблекшая, но все еще привлекательная женщина двадцати семи лет».

В издательстве «Скрибнере» я, как в тумане, заявил, что вряд ли им удастся продать больше, чем тысяч двадцать экземпляров моей книги; когда все отсмеялись, мне сказали, что пять тысяч экземпляров – просто отличный результат для первого романа. Продажи перешли двадцатитысячный рубеж, кажется, через неделю после выхода книги в свет; я относился к себе столь серьезно, что не счел это даже забавным. Как в тумане, каждое утро я открывал «Трибьюн», чтобы узнать, не нашел ли Ф. П. А. в книге еще какие-нибудь опечатки? Он начал со списка из тридцати штук, а читатели его колонки тут же прислали ему еще сотню. Боже мой! Неужто они ждали, что я еще и писать должен без ошибок? Раз уж я такая важная персона, неужели о правописании не могли позаботиться корректоры?

Период, когда мои мысли витали в облаках, резко окончился через неделю, когда на мою книгу ополчился Принстонский университет – не студенты, а серая масса преподавательского состава и выпускники. Ректор Хиббен написал мне благожелательное, но укоризненное письмо; на одной из встреч выпускников бывшие однокурсники вдруг единогласно высказали мне свое осуждение. Однажды все, и я в том числе, были навеселе, компания собралась у всех на виду в бледно-голубом автомобиле Харви Файрстоуна, а когда я попытался остановить драку, мне совершенно случайно подбили глаз. Молва превратила этот случай в настоящую оргию, и, несмотря на то что студенческая делегация обращалась даже в попечительский совет университета, меня на пару месяцев исключили из клуба. Мою книгу обругал «Еженедельник выпускников», и лишь у декана Гаусса нашлось для меня доброе слово. Елейность и лицемерие, с которыми все это было совершено, вывели меня из себя, и семь следующих лет я в Принстоне больше не бывал. Затем в одном из журналов меня попросили написать статью об университете, и когда я начал писать, то понял, что очень люблю это место, а то, что случилось в ту неделю, никак не может перевесить того, что я испытывал там несколько лет. Но в тот день в 1920 году большая часть радости от моего успеха улетучилась.

Но к тому моменту я уже превратился в профессионала; новый мир нельзя построить, не избавившись сначала от старого. Понемногу у тебя начинает появляться жесткость, защищающая тебя и от хвалы, и от хулы. Слишком уж часто то, что ты делаешь, нравится людям совсем не за то, за что ты ценишь это сам, или же то, что ты сделал, нравится тем, чье неодобрение стало бы для тебя самым лучшим комплиментом. Ни одна стоящая карьера не была построена на мнении публики, и ты учишься идти вперед без оглядки на предшественников и без всякого страха. Подводя итоги, я обнаружил, что в 1919 году я заработал писательством 800 долларов, а в 1920 году получил уже 18 000 за рассказы, права на экранизации и роман. Гонорары за мои рассказы выросли с 30 долларов до 1000. По сравнению с гонорарами, которые платили в разгар экономического бума, это немного, но мне не описать, что тогда это все для меня значило!

Мечта рано стала явью, и ее воплощение принесло с собой как радость, так и тяжесть. Преждевременный успех вселяет в тебя почти мистическую веру в то, что все во власти судьбы, которую ты противопоставляешь силе воли; хуже всего, если у тебя проявится мания сродни наполеоновской. Тот, кто всего добивается в молодости, верит, что все подвластно его воле, пока его звезда ему благоволит. Тот, кто проявит себя к тридцати, придаст равное значение вкладам и воли, и случая; а кто добьется успеха к сорока, будет склонен делать упор исключительно на волю. Как оно на самом деле, начинаешь понимать, когда твое ремесло подвергнется испытаниям. Мой отец добился успеха в жизни достаточно поздно, продолжалось все это недолго, и я никогда не слышал, чтобы он винил в своих неудачах что-либо, помимо собственных слабостей, хотя он и мог бы: однажды он попал в ловушку всеобщей паники, однажды пострадал в числе первых от новой тогда тенденции гнать из бизнеса старшее поколение. Напротив, после того как я пережил многолетние неудачи в частной жизни, сравнительно легкий удар на время полностью лишил меня силы духа. Два года я пребывал в горьком разочаровании и погряз в нем так, что стал об этом всем рассказывать и даже написал об этом безо всякого стеснения, словно мне отрезало ногу колесом паровоза.

Тот, кто расцветает к тридцати годам, расцветает в разгар лета. Но в качестве компенсации достигнутый слишком рано успех приносит с собой убеждение в том, что жизнь полна романтики. Ты навсегда останешься молодым в самом лучшем смысле этого слова. Когда самое насущное – любовь и деньги – принимаешь как должное и шаткий постамент славы уже утратил свою привлекательность, у тебя впереди прекрасное время, которое можно провести, ни о чем не думая, в поисках вечного «Праздника у моря», и я, не покривив душой, не могу сказать, что сожалею об этих годах. Однажды в середине двадцатых я ехал в сумерках по шоссе Гранд-Корниш, а внизу мерцала, отражаясь на морской глади, вся Французская Ривьера. Впереди, насколько хватало взгляда, горели огни Монте-Карло, и хотя сезон уже кончился и в игорных залах не осталось великих князей, а Э. Филлипс Оппенгейм оказался тучным работящим соседом по гостинице, весь день проводящим в халате, само это имя несло в себе столь неотразимое очарование, что я был вынужден остановить машину и, покачивая головой, как китаец, зашептать: «О, боги, боги!» Но сейчас я видел перед собой совсем не Монте-Карло. Я вглядывался в душу того юноши, бродившего по улицам Нью-Йорка в ботинках с дырявыми картонными подошвами. Я стал им опять, – на мгновение мне повезло, и я вновь почувствовал, как он мечтает, хотя мне мечтать было уже не о чем. И до сих пор мне иногда удается тайком подобраться к нему, застать его врасплох осенним утром в Нью-Йорке или весенним вечером в Каролине, когда вокруг такая тишина, что слышно, как лает собака в соседнем округе. Но больше никогда уже не будет так, как в тот весьма недолгий период, когда мы с ним представляли собой единое целое, когда наступившее будущее и полное мечтаний прошедшее слились воедино в один чудесный миг и жизнь буквально превратилась в мечту наяву.