Скитальцы

Чонотакс обернулся к Тории.

Бальтазарр Эст удержал Эгерта, бросившегося наперерез. Меня удержал Легиар, и пальцы его были как сталь.

Чонотакс Оро, страшный, старый, никем не остановленный…

А могли ли мы его остановить?!

…шагнул к Тории Солль.

Воздух в комнате сделался густым, как мёд. Несладкий мёд. Горький и тяжёлый. Давящий.

— Не дёргайся. Он тебя убьёт. — Обезображенное шрамами лицо Легиара было совсем рядом.

Пусть… Я не должен допустить, чтобы…

— Тория. — Голос Чонотакса прозвучал с отвратительным торжеством. — Пойдём.

Протянутая рука…

И я увидел, как поднимаются тёмные ресницы Тории Солль.

Медленно. По волоску.

И сразу перестал рваться из удерживающего меня капкана.

Я никогда не видел госпожу Торию, но этот взгляд не принадлежал её глазам. Как, оказывается, страшно, когда глаза смотрят чужим взглядом…

— Ты? — спросили её красивые, с трудом разлепившиеся губы. Но голос был чужой. Не её голос.

— Ты?! — В устах Чонотакса Оро вопрос прозвучал эхом. Разъярённым, сбитым с толку, злобным, готовым к схватке.

— Я здесь, — равнодушно сказал тот, кто глядел глазами Тории Солль. — Тебе не придётся идти ко мне и искать меня. Сняв засов, я запер Дверь Амулетом. Уходи.

— Мне больше некуда идти, — глухо сказал тот, кто недавно был Чонотаксом. — Я возьму Амулет, у меня нет выбора.

— Тем хуже, — сказал чужой голос. — Для тебя нет Двери, для тебя во всём мире нет дверей… Я последний Привратник. И я же — последний Прорицатель. Других не будет…

Черно оскалился.

Легиар схватил меня за шиворот и ткнул лицом в ковёр.

Вспышка. Я ослеп.

Я потерял способность видеть; мир сжался, как брошенная в огонь кроличья шкурка. Я только и умел, что судорожно прижимать к себе Алану, в то время как железная рука Легиара всё плотнее вжимала мою голову в ворс, так что я скоро начал задыхаться…

…Холодная комната. Белый свет, бьющий из трёх огромных зеркал; белый свет вдруг потерял силу, замигал, вспыхнул вновь, и в этот момент одно из зеркал лопнуло — не треснуло даже, а расползлось, как ветхая ткань, рваные края скрутились трубочками, а в проёме встал некто — тёмная фигура с длинным белым лезвием в руке…

И с горящей жёлтой искрой на груди.

Кто это орёт на весь мир срывающимся голосом Танталь?!

— НАЗАД, КОЛДУН! ЕЩЁ ШАГ — И ТВОЯ СИЛА НЕ СПАСЁТ ТЕБЯ!

Стоящий в проёме поднял свой клинок — и прочие зеркала взорвались изнутри, разлетевшись мириадами жалящих осколков. Белый свет сменился жёлтым. Сытое, пьяное золото.

И слепые стены потеряли свою белизну. И слепоту потеряли тоже — я видел, как на враз потемневшем камне проступают их лица. Обезображенные усилием — Руал Ильмарранен, Не-Открывший-Двери, Ларт Легиар, Сражавшийся-с-Чужаком, Орвин, Погибший-в-Преддверье, декан Луаян, Остановивший Мор, и ещё кто-то, и ещё…

Тот, что стоял в проёме, широко шагнул вперёд. По клинку его бегала молния.

— ПУСТИ! ПРОПУСТИ МЕНЯ, УБЛЮДОК! ДАЙ МНЕ СОГРЕТЬСЯ!

Дыбом встал дощатый пол; взвыло, вращаясь, длинное белое лезвие. Теперь воздух стал подобен сухому песку и набился в горло, перехватывая дыхание.

Извивались над головами жёлтые и красные петли, захлёстывали друг друга, рвались с негромким треском, от которого хотелось оглохнуть; развернулась вдруг воронка, серая, бешено вращающаяся, и пошла втягивать в себя осколки зеркал, обрывки тканей, всё, всё и вся… Осыпались крутые, пеплом покрытые склоны, я бился, как муравей в песчаной ямке, когда воронка вдруг задёргалась и вывернулась наизнанку, став горой, конусом, и тот, что в проёме, отрубил своим уже меркнущим клинком чёрную присоску на его вершине…

…Мошка на вселенских весах — мог ли я изменить хоть что-нибудь?

Все они, Привратники и Стражи, решали судьбу мира сами, без подсказок. Зависело ли хоть что-нибудь от моего маленького решения?

Во всяком случае, я был чист перед самим собой. Я знал, что, будь я Привратником…

Но эта ноша меня миновала. Я всего лишь авантюрист, гордый своим сомнительным происхождением, всего лишь бездумный бродяга…

…Невесомая мошка на вселенских весах.

Болезненный свет погас. Хватка Легиара ослабела; я заставил себя поднять голову.

Госпожа Тория по-прежнему сидела в кресле. Веки её медленно опускались; через комнату шла, спотыкаясь, Танталь, добрела, упала перед Торией на колени, заглянула в закрывающиеся глаза:

— Луар?!

Веки Тории опускались медленно, по волоску.

— Луар, Луар!.. Это я! Это…

Рука госпожи Солль, лежащая на подлокотнике, поднялась неестественным, деревянным движением. Будто на ниточках.

И на мгновение опустилась на голову бывшей комедиантки.

— Луар!!

Глаза Тории закрылись. И бессильно соскользнула рука.

Я крепче прижал к себе Алану. Выпрямился.

Тот, что назывался Бальтазарром, уже стоял у двери. Пальцы его забавлялись полированным кольцом на дверной ручке.

— Простите, господа… что нарушили ваш покой…

И вышел, язвительно усмехнувшись.

За ним поспешил Орвин — бледный, резко осунувшийся. На пороге обернулся:

— Ларт… Марран… Время…

— Успеется, — процедил сквозь зубы Скиталец.

Декан Луаян осторожно погладил волосы спящей дочери. Склонился над Танталь, мимоходом коснулся её плеча:

— Всё, о чём мы говорим «никогда»… Не говори так. В крайнем случае, не думай…

Бросил на Торию последний взгляд, улыбнулся Эгерту, нашёл глазами Алану и, не оглядываясь, зашагал к двери.

— Мы рисковали, — сказал сквозь зубы Легиар.

— А что мы могли сделать? — пожал плечами Скиталец. — Тут и без нас найдутся… защитники…

И оба уставились на меня. Я отшатнулся, вжимаясь в стену.

— Ты Ретано, — сказал Легиар с непонятным мне удовлетворением. — Рад сообщить тебе, что твой предок, Дамир, был достойнейшим из слуг… из людей, я хотел сказать. А ты… Как жаль, что ты вляпался в Приговор.

— Все мы время от времени во что-то вляпывались, — со вздохом возразил Скиталец.

И оба посмотрели на этот раз на Эгерта Солля, замершего у кресла жены в той же позе, как стоял до него декан Луаян.

— Прощай, — сказал Скиталец.

— До встречи, — усмехнулся Легиар.

И оба вышли.

Я огляделся; комната была пуста, только Эгерт стоял, положив руки на плечи жены, только Танталь скорчилась на полу у ног госпожи Тории, только Алана судорожно цеплялась за мою руку…

Где?!