Скопин-Шуйский. Похищение престола

— Ну как съездил? — спросил Захар брата.

— А никак. Все так же.

Сунбулов посунул обливную кружку Прокопию, налил водку.

— Догоняй, Прокопий, мы уже причастились.

Ляпунов выпил, крякнул, схватил кусочек хлеба, стал жевать.

— Ну что, братцы, воюем. А за кого?

— Он еще спрашивает, — оскалился Сунбулов, апеллируя к Захару. — Вон почитай бумагу, Прокопий, сразу поймешь за кого.

С этим воевода поднял корчагу, стоявшую на исписанном листе бумаги.

— Что это? — спросил Прокопий.

— Прелестное письмо, брат, москвичам посланное.

— Я вижу вроде рука Ермолая.

— Рука-то Ермолая, а мысль-то болотниковская. Ты прочти, прочти.

Ляпунов взял бумагу, начал читать, невольно шевеля губами. Прелестный лист гласил: «Я, Иван Болотников — воевода милостью государя нашего Дмитрия Ивановича, велю холопам боярским побивать своих бояр и жен их, вотчины и поместья брать за себя, шпыням и безыменникам ворам велю гостей и всех торговых людей побивать, имения их грабить. Призываю всех воров к себе, буду давать им боярство, воеводство, окольничество и дьячество».

— Ну как? — спросил Сунбулов, увидев, как Ляпунов отбросил бумагу. — Сдогадался, за кого воевать будем?

— Уж не сам ли он в цари собрался, коли от своего имени боярство сулит. И кому?

— Вот именно. Мы тут с Захаром поговорили и подумали, а не пора ли нам послать подальше этого воровского воеводу. А? Ведь раз он холопов на господ науськивает, так это, выходит, и нас на нож. А?

— Выходит, так, — вздохнул Прокопий. — Во времячко, не знаешь кому служить.

— Служить надо отчине, братцы, — сказал Сунбулов, разливая по второй. — Мы тут с Захаром уже посоветовались, надо ехать в Москву с повинной.

— Это к Шуйскому-то?

— А к кому же, к нему горемычному. Все ж какой-никакой, а царь, вон и патриарх Гермоген, сказывают, за него. А здесь кто над нами? Бывший Телятевский холоп, объявивший себя воеводой Дмитрия, которого давно в живых нет.

— Выходит, наши стежки-дорожки с ним расходятся?

— Выходит, так, Прокопий, вот за это давай и выпьем.

Они стукнулись тремя кружками, выпили. Прокопий опять стал закусывать хлебом.

— Что мясо не берешь-то? — спросил Сунбулов.

— Не люблю сырое.

— Ну гляди, а мы вот с Захаром ничего. Как думаешь, Прокопий, встретит нас царь топором аль жалованьем?

— Да вроде должен хорошо, повинную-то голову, сказывают, меч не сечет.

— Вот мы и решили с Захаром поехать, а ты пока…

— Э-э, нет, Григорий Федорович, Захара я не пущу. Сам поеду. Захар молод, горяч. Наломает дров.

— А когда я ломал дрова-то, — разобиделся Захар на брата. — Когда?

— А при Борисе Годунове кому задницу плетьми отходили? Мне, что ли?

— Так когда это было-то.

— Нет, нет, Захар, ты останешься при дружине. А уж мы с Григорием Федоровичем махнем в Москву к Шуйскому на поклон.

— Может, сразу с дружиной идти?

— Нет, нет, Захар. Могут худое подумать, встретят, как тех на Пахре. Мы повинимся, простит, тогда и воротимся за дружиной.

— А если не простит?

— Простит. Куда денется. У него сейчас войска кот наплакал. А рязанцы издревле были добрыми воинами.

В Москву Сунбулов и Ляпунов въехали без особых хлопот: «К государю по важному делу». Однако во Фроловских воротах стража задержала: «Званы ли?»

— Да вы что? — возмутился Сунбулов. — Я воевода рязанский. — Стражник молодой, зубастый оказался:

— Рязанцев не к государю, а в застенок надо, к Басалаю.

— Ты что мелешь? — возмутился Ляпунов. — Мы государя выручать, а вы?

— В чем дело? — спросил подъезжавший всадник.

— Да вот, князь, рязанцы явились незваными.

— Рязанцы? — удивленно обернулся верховой и тут же представился: — Я Скопин-Шуйский, чем могу помочь?

— Мы к государю с повинной, князь, а эти… а им плевать на нас. Я воевода Сунбулов, а это дворянин Ляпунов — моя правая рука.

— Ну что ж, пропустите их, — сказал Скопин.

— А оружие? Пусть оставят сабли.

— Но сабли мы должны положить перед государем, — сказал Ляпунов. — Не перед стражей.

— Это верно, — улыбнулся Скопин. — Примите у них коней, а сабли оставьте.

— Но, Михаил Васильевич…

— Исполняйте, — сказал твердо князь. — Не оскорбляйте наших гостей недоверием. Я сам провожу их к государю.

Скопин-Шуйский и своего коня оставил у ворот, привязав к коновязи.

— Идемте, господа.

Идя за Скопиным, Сунбулов спросил осторожно:

— Как вы думаете, князь, государь на нас сердце держит?

— Не знаю, — улыбнулся Скопин. — Но я помогу вам.

— Каким образом?

— Поручусь за вас. Надеюсь, не подведете?

— Что вы, Михаил Васильевич. Как можно?

Они прошли пять дверей дворца, перед каждой стояли два стрельца с алебардами. Наконец Скопин перед шестой дверью молвил:

— Обождите здесь, я замолвлю словцо.

Он скрылся за дверью и, вскоре распахнув их, пригласил:

— Входите, — и подмигнул ободряюще.

Увидев в глубине комнаты царя, рязанцы, сделав несколько шагов в его сторону, пали на колени, ударились лбами в пол:

— Всемилостивейший государь, прости рабов своих, нечаянно согрешивших пред тобой. Вот сабли наши, вот выи — вели казнить иль миловать.

С тем они сняли сабли, положили пред собой, подвинув их в сторону царя.

— Встаньте, дети, — тихо сказал Шуйский.

Рязанцы поднялись.

— Как у нас говорится, повинную голову меч не сечет. Я волею своей отпускаю вам вины ваши. Как далее жить думаете?

— Позволь, всемилостивейший государь, послужить тебе, как было это заповедано нашими пращурами от века.

— Позволяю, дети. Возьмите ваши сабли, целуйте крест не преступать в грядущем через ваше слово.

После крестоцелования царь спросил:

— Что мыслит злодей далее творить?

— Хотел Москву брать до зимы, но после конфузии на Пахре решил укреплять Коломенское и зимовать в нем.

— Ишь ты, — покачал головой Шуйский. — Такой зимовщик нам под боком совсем ни к чему. А, Миша? — взглянул на племянника.