Слепой секундант

— Не доезжая царской усадьбы, напротив сада со знатными оранжереями, поворотя налево.

— Пишите, Валер: искомый предмет в сарае при даче его сиятельства графа Венецкого имеет место быть — не доезжая царской усадьбы…

Андрей поехал к доктору Граве.

— Принимай хворого, — сказал он ему. — Сдаюсь на твою милость. Лечи меня чем знаешь…

Поскольку рядом крутился Эрнест, разговоры велись на немецком языке и главным образом о делах медицинских. Голос доктора звучал неуверенно, однако Андрею был предписан постельный режим, и Граве, нарочно для таких случаев имевший особую комнату, хотя довольно мрачную, заставленную старой и бесполезной мебелью, сам убедился, что Андрей — в ночном колпаке, исподнем и под одеялом толщиной с почтенную перину.

Целую неделю Андрей пролежал пластом. Валер привез к нему Фофаню с охапкой книжек и журналов, но тот потребовал Божественное.

— Псалмы хорошо читать, — утверждал Фофаня. — И Евангелие.

— Какие псалмы? Я что тебе — покойник? — удивился Андрей и потребовал занятных стихотворных сказок, «Душеньку» Богдановича.

«Душеньку» принесли, но хитросплетенный стихотворный слог вверг Фофаню в нечто вроде паралича: язык его на каждом обороте спотыкался, терял подвижность и маялся.

— И впрямь, отчего бы Евангелие не почитать? — спросил Еремей.

Андрей был невеликим любителем Божественных книг, так что многое оказалось для него открытием.

— Как занятно, — сказал Андрей доктору. — Мне казалось, что Евангелие — это краткие пояснения к праздникам церковным, которые все знают назубок, так зачем и перечитывать? А там — исцеления, исцеления, исцеления… Причем, заметь, без всякой медицины! И без единого диагноза.

— Нет, диагноз нужен, — ответил Граве уныло. — Без него нельзя. И в Евангелии — чудеса, а у нас, эскулапов, — ремесло. Разумеешь разницу?

— Сдается, в моем случае требуется именно чудо. А просить о чуде — как-то стыдно…

Андрей впал в апатию. Он сам себе напоминал салазки, что скатились с крутой масленичной горки. Были визг, смех, радостное ощущение опасности и полета, но салазки не перевернулись, долго катились по ледяной дорожке и наконец встали. Дети, что сидели в них, разбежались в поисках иных забав, и салазки стоят недвижно, а чего ждут — неведомо. Может, так и будет выглядеть остаток жизни? Дело — сделано, другого дела нет. Двигаться незачем и некуда.

Приехали Валер, Гиацинта и Элиза, привезли гостинцев. Приехали Венецкий с Машей, привезли гостинцев. Приехали былые сослуживцы, узнавшие, где прячется Соломин, привезли гостинцев… Как ни были все к нему ласковы, а визиты угнетали Андрея и обременяли. В нем поселилось одно желание — выпроводить гостей и заснуть под Фофанино чтение. Во снах-то он видел!

Во снах к нему приходили Акиньшин и Гриша, оба в светлых мундирах совсем не измайловского вида, брали его с собой кататься, возили по какому-то несуществующему Санкт-Петербургу. Катенька пришла лишь однажды — и, пробудившись, Андрей не мог вспомнить ни единого слова, ею сказанного.

Валер первый сообразил, что происходит, и заметил Граве, что бороться надобно прежде всего с хандрой.

— Тут я бессилен, — ответил доктор. — Это болезнь души.

— А душа у него устала и крылышки сложила…

— И было отчего устать…

— Как думаете, доктор, а бывает так, чтобы душа надорвалась? Тянула, тянула тяжкий воз — вытянула, а сама надорвалась?

— В теории я это допускаю.

Валер подумал — и опять привез в гости к Андрею Гиацинту. Теперь он уже назвал настоящее имя дочери — Наталья. Гиацинта признала в Андрее старшего и главного, сама тоже ему явно нравилась, что же еще нужно для счастья? А возникнет жажда счастья — и здоровье пойдет на поправку, казалось Валеру. Элиза была от затеи не в восторге — какая же мать захочет отдать дочку за слепого? Но если выбирать между сценой и Андреем — она бы предпочла Андрея.

Андрей знал, что у его постели сидит красивая девушка, что Валер нарочно оставил их одних, но и Гиацинта никак не могла разговориться, а сам он не понимал, о чем спрашивать. Вновь вспомнилось то, что вдруг пришло однажды в голову: мундир, из которого изъяли человека. Пока шла погоня, пока возбуждала опасность, отношения с Гиацинтой были беззаботны и даже радостны. Теперь же, лишенные острых приправ, перца и горчицы, они потускнели, и мечта о тихом семейном счастье уж точно бы их не оживила.

— Я устал, простите, сударыня, — сказал Андрей.

Даже не спрашивая, как можно устать от долгого лежания в постели, Гиацинта сразу вскочила со стула:

— Господин Соломин… мне стыдно, честное слово, стыдно! Но я сама себя не понимаю! Никого лучше вас я в жизни не встречала… Но со мной что-то не так, я способна любить только театр… Это не вы, это я во всем виновата! — и она побежала к двери, вернулась, поцеловала Андрея в щеку и пропала — только шорох юбок и стук двери остались в памяти чуть ли не на пять минут.

— Вот и славно, — сам себя утешил Андрей.

Тихонько явился Фофаня.

— Прикажете читать? — уныло осведомился он.

— Почитай-ка Псалтирь.

Что-то в душе умерло, какая-то смутная надежда скончалась, отчего бы и не почитать по бедной покойнице? И воображение, некстати проснувшись, представило Андрею эту надежду в виде женщины, закутанной в темное тряпье, маленькой фигурки на белом поле. Что-то такое уже было однажды…

И раздался хрипловатый женский голос:

— Андрей! А у меня для тебя есть царь на коне. Возьми во славу Божью. А я за тебя молиться стану.

Тут-то Андрею и стало вдруг страшно. Он осознал: ведь за него никто не молится, кроме той юродивой, что пообещала, — и что, коли забыла обещание? Граве к молитве неспособен, он в книжках копается, Еремей чересчур занят хозяйством, вот Маша разве что… Но ведь у сестрицы богоданной сейчас хлопот полон рот, ей нужно заново подружиться со старшей графиней Венецкой и уладить отношения с родителями, помочь матери разъехаться с отцом, неисправимым картежником и мотом, решить судьбу Дуняшки. Маша молится, право, молится — и утром, и вечером, как следует, да только… да только Андрей в ее поминании — может, один из грех десятков человек. Идет ввысь мольба за все это честное собрание разномастного народу — Господи, разглядишь ли в толпе меня?

— Как так? — спросил Андрей. — Отчего это? Неужто я до такой степени никому не нужен? Тогда и впрямь остается только помереть.

Поди знай, какое твое слово улетит в небытие, а какое услышит Господь.

Ночью, в сонном видении, Андрей наконец-то обрел силы для молитвы. Он просил горячо, страстно — однако, как это бывает во сне, вдруг оказалось, что просит не он, а та женщина, стоящая на льду, которая велит звать себя Андреем Федоровичем, и молитва представилась вдруг растением, что прямо на глазах проклюнулось из семени и потянулось ввысь, неся свой цветок, будто высший дар небесам.