Словесное древо

пристал, нас встретили два молодых мужика, годов по 35. Им старец сдал меня с

наказом ублажать меня и грубым словом не находить.

Братья-голуби разными дорогами до Волги, а потом трешкотами и пароходами

привезли меня, почитай, в конец России, в Самарскую губ<ернию>.

Там я жил, почитай, два года царем Давидом большого Золотого Корабля, белых

голубей — христов. Я был тогда молоденький, тон-коплечий, ликом бел, голос имел

заливчатый, усладный.

Великий Голубь, он же пророк Золотого Корабля, Духом Божиим движимый и

Иоанном в духовном Иордане крещеный, принес мне великую царскую печать. Три дня

и три ночи братья не выходили из

Корабля, молясь обо мне с великими слезами, любовью и лаской ко мне. А на

четвертый день опустили меня в купель.

Купель — это деревянный узкий сруб внутри дома; вход с вышки по отметной

лесенке, которую убрали вверх. Тюфяк и подушка для уготованных к крещению набиты

сухим хмелем и маковыми головками. Пол купели покрыт толстым слоем хмеля, отчего

пьянит и мерещится, слух же и голос притупляются. Жег я восковые свечи от темени,

их было числом сорок; свечки же хватало, почитай, на целый день, они были отлиты из

самого ярого белого воска, толщиной с серебряный рубль. Кормили же меня кутьей с

изюмом, скаными пирогами белыми, пить же давали чистый кагор с молоком.

В такой купели нужно пробыть шесть недель, чтобы сподобиться великой печати.

Что подразумевалось под печатью, я тогда не знал, и только случай открыл мне глаза на

эту тайну.

Паренек из Корабля, брат Мотя, вероятно, тайно от старцев пробрался ко мне,

приоткрыл люк вверху и в разговоре со мной проговорился, что у меня «отрежут всё»,

и если я умру, то меня похоронят на выгоне и что уже там на случай вырыта могила,

земля рассыпана по окрайку, вдалеке, чтобы незаметно было; а самая яма прикрыта

толстыми плахами и дерном, чтобы не было заметно.

Я расплакался, но Мотя, тоже заливаясь слезами, сказал, что выпустить он меня не

может, но что внизу срубца, почти в земле, прошлый год переменяли сгнившее бревно

на новое и что это бревно можно расшатать и выпихать в придворок, так как стена

срубца туда выходит.

Весь день и всю ночь расшатывал я бревно, пока оно не подалось. И я, наперво

пропихав свою одежу в отверстие, сам уже нагишом вылез из срубца в придворок, а

оттуда уже свободно вышел в коноплян-ники и побежал куда глаза глядят. И только

когда погасли звезды, я передохнул где-то в степи, откуда доносился далекий свисток

паровоза.

А после того побывал я на Кавказе; по рассказам старцев, виделся с разными

тайными людьми; одни из них живут в горах, по году и больше не бывают в миру,

питаются от трудов рук своих. Ясны они и мало говорливы, больше кланяются, а весь

разговор: «Помолчим, брат!» И молчать так сладко с ними, как будто ты век жил и жить

будешь вечно.

Видел на Кавказе я одного раввина, который Христу молится и меня называл

Христом; змей он берет в руки, по семи дней ничего не ест и лечит молитвой.

Помню, на одной дороге в горах попал я на ватагу смуглых, оборванных мальцев, и

они обступили меня, стали трепать по плечам.

ласкать меня, угощать яблоками и рассыпчатыми белыми конфектами. Кажется, что

это были турки. Я не понимал по-ихнему ни одного слова, но догадался, что они зовут

меня с собою. Я был голоден и без денег, а идти мне было всё равно куда.

24

В сакле, у горного ключа, куда привели меня мальцы, мне показалось очень

приветно. Наварили лапши, принесли вина и сладких ягод, пили, ели... Их было всего

человек восемь; самый красивый из них с маковыми губами и как бы с точеной шеей,

необыкновенно легкий в пляске и движениях, стал оспаривать перед другими свое

право на меня. Завязалась драка, и только кинжал красавца спас меня от ярости

влюбленной ватаги.

Дня четыре эти люди брали мою любовь, каждый раз оспаривая меня друг у друга.

На прощанье они дали мне около 100 руб. денег, кашемировую рубаху с серебряным

кованым поясом, сапоги и наложили в котомку разной сладкой снеди.

Скала, скрывающая жгучий ключ, была пробита. Передо мною раскрылся целый

мир доселе смутных чувств и отныне осознанных прекрасных путей. В тюрьме, в

ночлежке, в монастыре или в изысканном литературном салоне я утешаюсь образом

Али, похожего на молодой душистый кипарис. Позже я узнал, что он искал меня по

всему Кавказу и южной России и застрелился от тоски.

От норвежских берегов до Усть-Цыльмы, от Соловков до персидских оазисов

знакомы мне журавиные пути. Плавни Ледовитого океана, соловецкие дебри и леса

Беломорья открыли мне нетленные клады народного духа: слова, песни и молитвы.

Познал я, что невидимый народный Иерусалим — не сказка, а близкая родимая под-

линность, познал я, что кроме видимого устройства жизни русского народа как

государства, или вообще человеческого общества существует тайная, скрытая от

гордых взоров, иерархия, церковь невидимая - Святая Русь, что везде, в поморской ли

избе, в олонецкой ли позёмке или в закаспийском кишлаке есть души, связанные между

собой клятвой спасения мира, клятвой участия в плане Бога. И план этот -

усовершенствование, раскрытие красоты лика Божия.

Теплый животный Господь взял меня на ладонь свою, напоил слюной своей,

облизал меня добрым родимым языком, как корова облизывает новорожденного

теленка.

Жизнь на русских проселках, под телен<ьжанье малиновок, под комариный звон

звезд всё упорней и зловещее пугали каменные щу-пальцы. И неизбежное

совершилось. Моздокские просторы, хвойные губы Поморья выплюнули меня в